Малевич

Называя обэриутов «молодыми безобразниками», Малевич, вероятно, вспоминал себя и своих друзей-футуристов: те любили и умели эпатировать народ. Обэриуты были иными. Их шутки, даже самые шутовские, их необычность, даже самая перевёрнутая, — становились скорее попыткой ввергнуть себя в определённое умонастроение (а может быть, наоборот, его выразить). Площадь была не для них. Шкловский позднее после одной из постановок упрекал «радиксов» в неумении устроить на сцене скандал. Вернее сказать, что скандал им и не был свойствен. Им достаточно было шума самого мира. Как говорил Эйнштейн: «В своих теориях я разбросал по всему пространству массу часов, хотя не мог позволить себе купить хотя бы одни домой». Точно так же обэриутам достаточно поставить«Моя мама вся в часах» — им не нужен гром успеха. Постановка, чертёж в записной книге, частный поступок, деталь одежды — сами по себе события. Отчасти это примета времени, которая постепенно схлопывалась в безнадёгу, не давая человеку общественного простора. Обэриутам чёрный квадрат не страшен, они с мужеством и трезвостью обитают в нём, не переставая быть собой. Малевич и Хармс подружились и периодически встречались до конца Казимировых дней.

«Кто мы? И почему мы? Мы, обэриуты, — честные работники своего искусства. Мы — поэты нового мироощущения и нового искусства. Мы — творцы не только нового поэтического языка, но и созидатели нового ощущения жизни и ее предметов. Наша воля к творчеству универсальна, она перехлёстывает все виды искусства и врывается в жизнь, охватывая её со всех сторон. И мир, замусоренный языками множества глупцов, запутанный в тину „переживаний“ и „эмоций“, — ныне возрождается во всей чистоте своих конкретных мужественных форм. Кто-то и посейчас величает нас „заумниками“. Трудно решить, — что это такое — сплошное недоразумение или безысходное непонимание основ словесного творчества? Нет школы более враждебной нам, чем заумь. Люди реальные и конкретные до мозга костей, мы — первые враги тех, кто холостит слово и превращает его в бессильного и бессмысленного ублюдка. В своем творчестве мы расширяем и углубляем смысл предмета и слова, но никак не разрушаем его. Конкретный предмет, очищенный от литературной и обиходной шелухи, делается достоянием искусства. В поэзии — столкновение словесных смыслов выражает этот предмет с точностью механики. Вы как будто начинаете возражать, что это не тот предмет, который вы видите в жизни? Подойдите поближе и потрогайте его пальцами. Посмотрите на предмет голыми глазами, и вы увидите его впервые очищенным от ветхой литературной позолоты».

Не больше ли это похоже на супрематизм, чем опыты Кручёных и Бурлюка?

КОНЕЦ ГИНХУКА. СТРАТЕГИИ ЗАЩИТЫ

«Коммунизм есть сплошная вражда и нарушение покоя, ибо стремится подчинить себе всякую мысль и уничтожить её. Ещё ни одно рабство не знало того рабства, которое несёт коммунизм, ибо жизнь каждого зависит от старейшины его», — записал Малевич на листке в начале 1930-х годов. Такому ясному пониманию происходящего предшествовал долгий путь. До революции и сразу после неё, как мы помним, Малевич был близок к большевизму. Первые годы в ГИНХУКе он дружит с поэтом Игорем Терентьевым, который в 1923 году вернулся из-за границы, — безуспешно пытался эмигрировать для восстановления с семьёй, а вернувшись, решил быть левее самого ЛЕФа. Они с Алексеем Кручёных основали группу «41 [градус]», имея в виду бредовый накал. Живость и максимализм Терентьева понравились Малевичу. Он даже создал для Терентьева внештатный фонологический отдел в ГИНХУКе, впрочем, просуществовавший недолго.

Терентьев стремился сблизить большевизм и «заумь», собирался создать партию в искусстве — причём партию марксистскую, государственную; ополчался даже на Маяковского, а Ленина и Дзержинского называл своими учителями. Он считал, что сильно влияет на Малевича, сбивает его с идеалистических установок и помогает стать материалистом и марксистом. Терентьев яростно отстаивал близость «заумных» стихов и беспредметного искусства массам, что, как мы понимаем, было наивно, но Малевичу, на тот момент, близко, тем более что стихи самого Терентьева были талантливые, такие тогда ещё никто не писал — обэриуты войдут в самый сок на пять лет позже.

В восторге от моего почерка
критик выйдет из церкви
опечатать мое имущество
А я
ногой пРоткнУ
ПАДУЧУЮ землю
перевернусь в КОРЫТЕ как в могиле
ПОТНЫЙ ОТ СЧАСТЬЯ
весь в ПЕРСИДСКИХ орденах
и золотой ШПРОТЕ Чихну
Бог в ОЧКАХ
уЩипнет меня
и пропиШет
ЖитЬ

[27].