Малина

— Но, Лина, давайте-ка лучше позовем сейчас пару мужчин, дадим каждому по банке пива да по десять шиллингов, и все дела. — Пусть Лина видит, как она мне дорога, как высоко я ценю ее помощь, я готова даже оплатить уйму пива уйме мужчин, поскольку мы с Малиной не можем без нее обойтись. Мы с Малиной не хотим, чтобы она здесь, у нас, заработала себе паховую грыжу или получила инфаркт, незачем ей надрываться, толкая туда-сюда шкафы и шифоньеры. Из нас двоих сильней не я, а Лина, вдвоем мы передвигаем секретер из одной комнаты в другую, хотя, разумеется, более восьмидесяти процентов тяжести приходится на Лину. Тем не менее я сегодня на нее сержусь за то, что она мне ничего не позволяет, никогда ничего не позволяет, а сейчас еще ревнует к мужчинам, которым я хотела дать двадцать шиллингов, «выбросить на ветер», ворчит Лина. Опять я все сделала не так. Лина и я фатальным образом зависим друг от друга, мы взаимосвязаны, хотя она ни себе, ни мне не позволяет такую роскошь, как помощь мужчин с пивом, хотя только она может вслух распекать меня, а я ее вслух — никогда, но про себя я ее распекаю тоже. Поэтому я рисую себе день, когда ни один человек не будет больше зависеть от другого, когда я буду жить совсем одна в квартире, где несколько небольших машин заменят Лину, достаточно будет нажать кнопку, чтобы поднять и переставить какой-нибудь секретер, как игрушку. Никто больше не будет то и дело благодарить другого, помогать другим и втайне злиться на других. Никто не окажется в выгодном или невыгодном положении. Но потом я представляю себя рядом с электрическими машинами, от покупки которых Лина раз в год меня отговаривает, а сегодня опять уговаривает купить. Она считает, что без электрической кофемолки и электрической соковыжималки нынче жить невозможно. Но я ведь так редко пью кофе, а чтобы выжать апельсин для Малины, моих сил еще хватит. Правда, пылесос и холодильник у меня есть, однако раз в году Лине хочется превратить нашу квартиру в заводской цех. Она убежденно говорит:

— Да ведь нынче это есть у всех и каждого, а уж у господ-то и подавно!

Наступит день, когда у людей будут черно-золотистые глаза, люди будут видеть красоту, они освободятся от грязи и от всякого бремени, будут подниматься в воздух, уходить под воду, они забудут о своих мозолях и своих бедах. Наступит день — и они будут свободны, все люди будут свободны также от той свободы, какую они себе представляли. Это будет великая свобода, свобода сверх всякой меры, которой достанет на всю жизнь…

В кафе «Хоймаркт» я все еще злюсь на Лину, — ведь она опасная свидетельница некоторых моих мыслей, она иногда слышит, как я произношу по телефону фразы, которые для нее — ересь и которые могли бы позволить ей выбросить меня из окна, послать на гильотину, удавить гарротой, сжечь на костре. Но мне никогда не дознаться, что вызывает ее протест: всего лишь то, что утром я хожу разбитая, не знаю, какое моющее средство лучше купить — «Ата» или «Ими», всего лишь то, что я плохо считаю и не проверяю с таким трудом составленные ею счета, или же дело скорее в тех фразах, которые я произношу, и она отгадывает мои мысли, которые дают ей право меня убить.

Наступит день, когда люди вновь откроют для себя саванны и степи, когда они устремятся туда и положат конец своему рабству, под высоким солнцем к людям выйдут животные, отныне свободные, и все они будут жить в согласии — гигантские черепахи, слоны, зубры, а короли джунглей и короли пустыни сойдутся с освобожденными людьми, будут пить из одного источника, будут дышать очищенным воздухом, не станут терзать друг друга, это будет началом, вся жизнь откроется перед ними.

Я зову: «Счет, пожалуйста!» Обер-кельнер Карл радостно откликается: «Сию минуту!» — и исчезает. Я слишком несправедлива, я комкаю бумажную салфетку, на которой написала обрывки фраз, тонкая бумага размокает в кофе, выплеснувшемся на поднос. Я хочу сейчас же пойти домой, хочу на Унгаргассе, я прощу Лину, Лина простит меня. Она выжмет мне апельсиновый сок и сварит кофе. Вся жизнь нас не ждет. Она идет.