Малиновский. Солдат Отчизны

Они не догадались, что Малиновский, словно заворожённый, не сводил глаз с самого обыкновенного репейника, пышно разросшегося у входа в блиндаж. Он всматривался в него как в предмет, вызывающий в памяти нечто значительное и прекрасное.

Так и было: в голове у Родиона Яковлевича словно «вспыхивали» строки из толстовского «Хаджи-Мурата»:

«Я набрал большой букет разных цветов и шёл домой, когда заметил в канаве чудный малиновый, в полном цвету, репей того сорта, который у нас называется «татарином» и который старательно окашивают, а когда он нечаянно скошен, выкидывают из сена покосники, чтобы не колоть на него рук. Мне вздумалось сорвать этот репей и положить его в середину букета. Я слез в канаву и, согнав впившегося в середину цветка и сладко и вяло заснувшего там мохнатого шмеля, принялся срывать цветок. Но это было очень трудно: мало того, что стебель кололся со всех сторон, даже через платок, которым я завернул руку, — он был так страшно крепок, что я бился с ним минут пять, по одному разрывая волокна. Когда я, наконец, оторвал цветок, стебель уже был весь в лохмотьях, да и цветок уже не казался так свеж и красив. Кроме того, он по своей грубости и аляповатости не подходил к нежным цветам букета. Я пожалел, что напрасно погубил цветок, который был хорош в своём месте, я бросил его. Какая, однако, энергия и сила жизни, подумал я, вспоминая те усилия, с которыми я отрывал цветок. — Как он усиленно защищал и дорого продал свою жизнь».

Эти строки промелькнули в памяти у Родиона Яковлевича, и он едва сдержался, чтобы не произнести следующую фразу Толстого:

«...Экая энергия! — подумал я. — Всё победил человек, миллионы трав уничтожил, а этот всё не сдаётся».

Да, вот такой же репейник возродил в памяти великого провидца историю человека, чья сила духа и неистребимая воля к жизни поразила его. Израненный, изувеченный, обескровленный, он продолжал бороться, восхищая этим даже своих врагов.

«Вот так же и мы... — думал Малиновский. — Вот так же надо и нам... Иначе не победить. Иначе — вечный позор...»

Ему вдруг захотелось именно с этого воспоминания и начать заседание Военного совета, но он тут же отогнал от себя заманчивую мысль. Сейчас более подойдут простые, скупые, суровые слова, сейчас не до художественных символов.

Малиновский, ощутив в себе небывалую прежде решимость, вошёл в блиндаж.

Там, после яркого солнца, трудно было различить сидевших за длинным столом, сколоченным из неструганых досок, генералов и офицеров. Но постепенно глаза свыкались с полумраком и лица собравшихся приобретали всё более рельефные очертания. Командующий фронтом пристально вглядывался в них: сейчас ему предстояло обнародовать горькую, беспощадную правду сталинского приказа.

Он начал читать приказ без всякого вступления, громко, отчётливо, не прибегая к патетике, будто он сам только что написал его. Слова падали в глухую тишину блиндажа.

Это заседание Военного совета было самым коротким из всех, когда-либо проводившихся. Не было и прений, только распределение обязанностей — кому, что и как надлежит незамедлительно сделать, когда доложить об исполнении.

Все присутствующие внимательно, озабоченно вслушивались в то, что говорил их командующий, и только член Военного совета Ларин, старый друг, насторожил Малиновского своей мрачной подавленностью. Он выглядел как человек, которого Сталин назвал по имени в числе тех, кто своими настроениями оказывает прямую помощь врагу и, таким образом, совершает преступление перед Родиной. Назвал в числе тех, кто не пресекает предательские действия трусов и паникёров, а как бы поощряет их намерения.

Чтобы отвлечь Ларина от невесёлых мыслей, Малиновский предоставил ему слово первому.