Малиновые облака

Мариец — человек терпеливый, выносливый. Мариец работу любит. И веселиться, погулять умеет по-настоящему. И горюет крепко, по-настоящему же. И ты, дед, таким был, ты все испробовал-испытал за долгую жизнь. Теперь беспокойная твоя душа успокоилась, теперь тебе больше ничего-ничего не надо. Никогда уже не услышу я твоих шуток-прибауток, никогда ты не расскажешь свою собственную, только что выдуманную сказку.

Ты лежишь в гробу празднично принаряженный, каким я тебя и не припомню на этой вдоль и поперек исхоженной тобой земле — земле, на которой собрался ты в последнюю дорогу.

Дед, я торопился на встречу с тобой, как птица, зимующая на далеком юге, торопится встретиться с севером, увидеть родную землю. Но думал я видеть живого, а не лежащего в гробу. Я не представлял тебя покойником. И поговорить мне, дед, так с тобой хотелось. Только не с невидящим и неслышащим, не с человеком без души. И поглядеть на родную землю с тобой вместе. Но ты больше не сможешь глядеть на нее.

Старики-марийцы говорят: крещеная душа попадет или в рай, или в ад. Ты, дед, крещеный, но есть ли рай и ад или нет, все равно твоя душа останется на земле. Здесь, с нами. Твое беспокойное сердце будет стучать и стучать — столько, сколько жить моему сердцу, сколько жить сердцам всех знавших тебя.

— Можно разве так-то? — слышится голос богомольной старухи. — Хоть иконку на грудь положили бы… А то даже свечка ни одна не горит.

— Тетушка, давайте исполним последнюю волю моего мужа. Он просил схоронить его без попа, без иконы. Живой был — не припомню, чтобы молился когда…

Дед, я помню тебя с самого моего малолетства. И сейчас ты мне видишься тем, давним. Невысокого роста, подвижный, с волосами, легким парком белеющими над головой. Нос большой, картошкой, опирается на черные, толстые усы. Усы ты трогал кончиком языка, будто приглаживал, а потом закручивал в лихие колечки.

Заходя в избу, ты смотрел на нас, маленьких, строго, как генерал. Но глаза твои при этом всегда смеялись — хитро и очень добро. Так что не то чтобы испугаться твоей строгости — мы не могли сдержать смех. А ты хватал нас по одному, сжимал своими широкими ладонями под мышками и подбрасывал к самому потолку — высоко, казалось, подбрасывал.

Одевался ты всегда одинаково: белый шовыр, штаны тоже белые, холщовые. На единственную ногу надевал, подвязывал лапоть и шел по улице с таким видом, какой, должно, бывает у самых разнаряженных франтов.

Помню, твоя старуха, моя бабушка значит, купила тебе в городе новехонькие сияющие ботинки.

— Убери с моих глаз эту игрушку! — крикнул ты. — Видишь? — и показал на только что сплетенный, тоже новехонький лапоть. — Самая лучшая обувка на свете — и ногу никогда не жмет, и легкая. И делать один только надо. А купи ботинки али там сапоги — половину обувки выбрасывать придется. Нет, старуха, не про меня эта обновка, годится она разве что двуногим…

В марийских деревнях давно забросили и лапти, и шовыр — нигде сейчас их не увидишь. В музее, пожалуй, только и висят лапти, напоминая о нашем прошлом. Да вот на тебе еще всегда неизменно был лапоть — единственный.

Помнишь, рассказывал, как потерял левую ногу? С шутками-прибаутками, со смехом — будто и не жалеешь вовсе об этой ноге. А тогда, конечно, не до смеха было…

— Стоим мы С товарищем на дне окопа, смотрим, как беляки прут и прут. А они и впрямь так лезут, словно бы и страха у них нет. Или, наоборот, от страха головы потеряли. Ведь мы-то не просто смотрим себе — мы их потихоньку на тот свет отправляем. И все равно никак они не кончатся, окаянные, даже вроде бы больше становится.

Вдруг как рванет в самом окопе, аккурат между нами… Очухался я — лежу далеко впереди бруствера, а нашего окопа нет — засыпало. Пробую встать — не тут-то было. Ранило, думаю, и стал себя ощупывать-проверять: все ли на месте. Как дошел до левой ноги, понял, что отвоевался… Окоп заваленный потом откопали, нашли моего товарища, убитого, и мою ногу. Да мне-то она уже на что?..

Мне, дедушка, нравилось смотреть, как ты шагаешь: чуть наклонившись, раскинув руки, точно собираясь взлететь, как старая, но еще сильная птица. В руке у тебя железная палка, вместо одной ноги — деревяшка, на другой — лапоть. Железо о землю позвякивает — песню наигрывает, деревяшка скрипит — тоже что-то напевает, а лапоть свой собственный мотив выводит. Три звука, как от трех инструментов, сливаются вместе, далеко слышатся, и все знают: Коля идет. Не Миклай или там Николай, а именно Коля.

Только председатель колхоза имел право величать тебя по имени-отчеству: Николай Варламович. Теперь-то я понимаю, что стареть ты не хотел, все думал молодым остаться. Но время-то, время гонит человека вперед, неумолимо гонит. И если когда-то звали Колей, или даже Коленькой, то вот уж — Николай, а там и Николай Варламович. Наконец, просто дедушка. Не сердись, но все-таки старым ты стал, так ведь на то ты и дед, чтобы быть старым.