Малиновые облака

И на полу мокро — то ли со стен набежало, то ли с людей, которые, правда, не плачут, но зато так потеют, что не переставая утирают распаренные лица — кто платком, кто картузом, кто рукавом.

Вдруг голове моей, самой макушке, горячо-горячо стало, потом опять. Поднял голову — это с горящей свечки воск капает. Перейти бы на другое место, но боюсь, посторонился только чуть.

Тут и бабушка появилась. Ни слова не говоря, берет меня за руку, ведет в ту сторону, где густой голос слышен.

Медленно, еле-еле протискиваемся меж людьми. Чувствую, пот на лице выступил, а утереться не могу, руки в такой тесноте не поднимешь. Наверно, думаю, у меня теперь лицо тоже распаренное.

Дернула меня бабушка посильней, вырвала из толпы, и вот стоим мы перед человеком, одетым во все золотое-раззолоченное. Человек этот с метелкой, которую омакивает в какой-то кувшин, а после тычет в лоб каждому, кто к нему подходит. Ткнет метелкой и подставляет руку. Чтоб целовали. А рука у него белая-белая и на вид мягкая.

«Да ведь это ж бог с бабушкиной иконы!» — узнал я. И до того страшно мне стало, что закричал я на всю церковь.

Дернула меня бабушка — так, что я моргнуть не успел, как оказался перед самим богом. Он шлепнул мокрой метелкой по моему лбу и отер свой: и ему жарко, богу-то. Вишь, как махать-работать приходится! Разглядел я, что пот у него от носа да с бороды прямо-таки ручьем бежит. Смешно мне немножко стало: вот ведь до чего заработайся, даже не замечает! А у меня тоже вода по лицу бежит — от его метелки, глаза, рот заливает. Густая такая вода, липкая.

— Не вытирай, пускай само высохнет, — предупреждает бабушка шепотом.

С мокрым лбом, почти ничего не видя, спускаюсь по ступенькам. Спрашиваю бабушку:

— Он что, бог?

— Бог, бог, — отвечает бабушка. — Теперь ты никогда болеть не будешь — божье благословение оборонит тебя от всякой хвори.

Потом мы долго сидим под церковью, в тени. Отдыхаем. Бабушка вытащила из сумки остатки каравая, успевший уже завянуть лук. Поели всухомятку.

Под вечер только тронулись в путь, и все равно не счесть, сколько раз еще пришлось мне присаживаться — до того выбился из сил. Тяну ноги волоком, едва-едва, и думаю: вот доберусь до дому, лягу — три дня не поднимусь, отдыхать буду.

Но оказалось, что три дня отдыхать ни к чему: наутро я поднялся с постели таким же бодрым да веселым, как всегда. Словно бы и не ходил вчера в город.

И вот в это-то утро случилось со мной такое, чего я никогда не забуду…

Едва стал я стреноживать своих стригунков, один, самый любимый мой, не признал меня почему-то, испугался. Взбрыкнул жеребенок, повернулся задом — да как лягнет меня!..

И надо же — будто нарочно прицелился: угадал точь-в-точь туда, куда вчерашний бог метелкой ткнул…

Очнулся я уже в больнице, в белой-белой палате. Голова — забинтованная, а мне все кажется, что со. лба в глаза, в рот течет густое, липкое, как тогда, в церкви…

Зажил мой лоб, повязку сняли, из больницы выписали. Но след копыта, как печать, так и остался на мне. Может, и всегда останется. И всегда, верно, буду я чувствовать, как бьет это копыто да тычет в лоб метелка «бога». В то же самое место. Потому не люблю я ни бога, ни лошадей. Хотя иногда и думаю: а причем тут лошади?

ВОЛЫНЩИК

Перевод А. Шавкуты

Живет в моей деревне дедушка Павел. Хотя в родстве я с ним не состою, но все равно называю его дедушкой: так у нас принято обращаться к пожилым людям.

Когда я приезжаю в родные места, непременно захожу к нему. «Когда старый человек спит, жизнь его чуточку удлиняется», — говорят в народе. Зная привычку дедушки вздремнуть после обеда, я иду к нему уже под вечер.

В чистом, опрятном доме встречает меня приветливая дедушкина сноха.

— Дедушка еще отдыхает, — говорит она, приглашая в дом.

Сажусь на лавку, начинаю расспросы: как здоровье деда, как дети, какие вообще новости? Посидел с полчаса, собрался уходить. Только я поднялся, стал прощаться, из спальни показался дедушка.

— Приехал, значит? Ну, молодец! — сказал он.

Мы садимся на длинную лавку. Дед не выпускает мою руку из своей. Его руки со вздутыми венами холодны, на лице прибавилось морщин. И весь он сгорбился еще больше, высох, голова совсем побелела.

Сидим мы на лавке, друг на друга смотрим, долго молчим.

Наконец начинается разговор. Сначала, понятно, о хлебе. О том, что уродились хлеба хорошие, и если не дадут перестоять, уберут вовремя, урожай будет богатый. О том, что хорошо в этом году идут овощи, даже кадок не хватит, чтобы огурцы солить; об урожае небывалом яблок.

О волынке мы пока не говорим, хотя дед прекрасно знает, зачем я пришел. Помалкиваем мы оба об этом, такой уж у нас с дедом молчаливый уговор.

Дед — заядлый грибник. Несмотря на то, что ходит он с трудом, не может отказать себе в удовольствии побродить с палкой по лесу, набрать лукошко грибов. Дед лучше всех знает грибные места в округе. Каких только грибов не приносит дедушка из леса! Иной раз приносит он такие грибы, названия которых никто и не знает.

— Ох, дед, отравишь ты нас, — говорит сноха, принимаясь чистить грибы.

Дед смертельно обижается.