Малиновый пеликан

– Не знаю. Может быть, он владеет гипнозом или еще что-то такое. Я никогда не думал, что на меня кто-то может так сильно подействовать словами. А он меня убедил в том, что жизнь чего-то все-таки стоит.

– Кажется, вы убедили его в обратном, – сказала она и пошла к выходу. Уже взявшись за ручку двери, обернулась, встретила вопрошающий Костин взгляд и медленно, отделяя слово от слова, голосом диктора, читающего последние известия, сообщила:

– Геннадий Еремеевич Цымбалюк сегодня утром застрелился в своем кабинете.

Жизнь напрокат

Так что же все-таки наша жизнь? Дар напрасный, дар случайный, или что? Впрочем, это даже не дар, а лизинг, что ли, или даже просто аренда. То, что дается на время. Кому-то на продолжительный срок, а кому-то поменьше. Разумеется, меня как всякого человека занимает неизбежная мысль: а что же будет после, когда Арендатор возьмет свой товар обратно? Некоторые шли дальше. Набоков думал не только о том, что будет, когда его не будет, но и о том, что было, когда его не было. Если я его правильно понял и запомнил, он воспринимал прошлое как смерть до жизни и ставил знак равенства между ней и смертью после. До рождения его не было и после смерти его не стало. Но мне это рассуждение кажется не совсем корректным, потому что между временем до и после есть большая разница. О том, что было до нас, мы с большей или меньшей достоверностью представляем себе, пользуясь археологическими, письменными, а теперь и видеосвидетельствами наших предков. Это дарованная нам память о прошлой жизни. Как вставная флешка в компьютер. А память, это и есть жизнь. Чем больше в ней запомненных событий, тем она кажется нам длиннее.

Можно сказать, что прошлое человечества – это было наше преддетство, в котором мы тоже как будто жили. А после жизни жить не будем никак. Вот в чем разница! Со мной не согласятся те, кто верит в загробное существование, но я-то в него не верю и не сомневаюсь в том, что после жизни наступит ничто. Пустота. Вакуум. Я допускаю, что Бог в каком-то виде или совсем невидимый и неосязаемый есть, но не могу представить себе, чтобы он специально заботился о моем сохранении вне телесной оболочки. Для чего, скажите, она была нужна, если мы можем обходиться без нее?

О смерти как о полном конце жизни без какого бы то ни было продолжения я начал думать рано, примерно с девяти лет. Когда мне было шестнадцать, мы жили на последнем этаже четырехэтажного дома. Тогда почему-то мысль о смерти являлась мне всякий раз, когда, поднимаясь или спускаясь по лестнице, я считал ступени. Их было на каждый этаж по двадцати. Десять до одной площадки, десять до следующей. Я считал очередные десять и думал, что вот на десять ступенек в жизни мне меньше осталось. Я пытался мысленно поправить счет и думал: а что, если я лишний раз поднимусь на десять ступенек и спущусь на десять, значит, двадцать мне должно засчитаться в плюс. И меня занимал тот факт, что если я пройду очень много ступенек, то и жизнь моя сократится на очень много ступенек. И чем больше шагов сделаю по земле, тем на большее количество шагов сократится моя жизнь. Получалось, что лучше вообще не двигаться.

Когда мне было девятнадцать лет, я почему-то думал и даже был почти уверен, что мне осталось жить не больше года. И очень удивился, когда дожил до своего двадцатилетия. А потом настолько примирился с мыслью о смерти, что вообще перестал о ней думать. И даже в пятьдесят шесть, перед операцией на открытом сердце, ничего не думал.

Кстати, операция была под полным наркозом. Мне распиливали грудную клетку, из меня что-то вырезали в одном месте, вставляли в другое, примерно так же поступают с покойником. И я вел себя, как покойник, то есть все это время не существовал. Не было никаких видений, не было ничего. И это был не сон. Потому что, когда я просыпаюсь, у меня есть приблизительное представление, долго я спал или коротко. А тут время совсем выпало и никак мною не ощущалось. Это была временная смерть, и совсем уже абсолютной будет конечная. Так я думаю, и эта мысль меня не страшит, потому что я давно к ней привык. Смерть есть несчастье или радость для тех, кому существование данного человека небезразлично, но для умершего она просто ничто.

Ленинский путь