Малиновый пеликан

Ленин не ожидал, что крестьянство окажется таким консервативным, а городская среда столь мещанской. Но, спрашивал я этих людей, если он не представлял, не предусмотрел и не ожидал, в чем же тогда его гениальность? Ведь гений – это человек, который представляет, предвидит и предусматривает. В конце концов эти большеголовые люди (многие из них сами, кстати, сидели) останавливались и, не зная, что мне ответить, или сердились, или прекращали разговор и смотрели на меня с сожалением и насмешкой, как на человека, неспособного усвоить очевидное, и советовали мне читать Ленина, вникнуть в Ленина, тогда истина откроется мне во всем своем ослепительном блеске, и мне не придется задавать те наивные вопросы, которые я задаю теперь.

Мой старший друг Игорь Александрович Сац завидовал мне, что мне еще предстоит открыть для себя Ленина и испытать то величайшее счастье первооткрытия, которое он, Игорь Александрович, уже испытал. Я спрашивал его: а сейчас, читая Ленина, разве вы не испытываете того же чувства? Он объяснял мне доходчиво, что когда человек в тысячный раз занимается сексом, он испытывает удовольствие, но оно несравнимо с восторгом первого раза. Разумеется, Сац так же, как и его единомышленники, был уверен, что Ленин был человек добрый, по словам Маяковского, «самый человечный изо всех прошедших по земле людей». Это отчасти поддерживалось и официальной пропагандой, но с поправкой, что «Ленин был добрый, но не добренький». То есть добрый по-большевистски, к единомышленникам, но не к врагам (а врагами у него были помещики, капиталисты, священники, проститутки, торговые люди, члены царской фамилии и прочие, прочие, прочие). Нет, не добрым и не самым человечным был этот человек, а холодным и жестоким массовым убийцей, что ни от кого не скрывалось и подтверждено его опубликованными многими записками насчет необходимости беспощадного красного террора, указаниями разным функционерам новой России расстрелять белогвардейцев, кулаков, попов, проституток и прочих. Именно – не привлечь к ответственности, не судить, а расстрелять, и без проволочек, с уточнениями вроде «чем больше, тем лучше», с определением приблизительного числа: «пятьдесят или сто», то есть скопом. И ведь все это было напечатано во всех его собраниях сочинений, и все это те самые образованные лениноведы читали, подчеркивали, заучивали – и что? Они не понимали смысла этих записок? Но ведь были люди, которые понимали. Например, Максим Горький. С чтения горьковских «Несвоевременных мыслей» у меня и начались сомнения, которые привели меня к тем же выводам, к которым пришел Венедикт Ерофеев («Моя маленькая Лениниана»).