Малюта Скуратов. Вельможный кат

— И больше ничего? А ну-ка, ребята, поднимите изменника на ноги.

Князя поставили на попа и прислонили к столбу.

— Ты мне в глаза погляди, пес! По хозяйственным надобностям! Какие у тебя хозяйственные надобности?! Брехня одна! Ты с Иваном Большим Шестуновым сговаривался — как грамоту опасную у Жигмонта выклянчить! И в дом к нему ходил гостевать. Разве не так?! Так, пес! Так!

Наружную службу наблюдения Малюта, как только его Иоанн к себе приблизил, организовал, не медля ни дня. Сперва посылал переодетых стрельцов подсматривать да подслушивать, а погодя завел и специальных людишек, набранных из обеднелых посадских, ремесленников и прочего народа, строго следя, чтобы не промахнуться и не принять на службу пьяниц и мошенников. Результаты наблюдения сыскари должны были докладывать лично Малюте. Шестуновы у него давно на заметке. И Сицкие. Один воеводой в Полоцке. Его неделю назад Малюта послал взять и, минуя Москву, гнать в Казань. Одного, без семьи. Детишки с бабами пускай едут своим ходом, не доедут — какая беда? Семья изменника поросли не даст, и то благо, а царь не осудит.

— Бражничал с Шестуновым? Винись, пес! Облегчу!

— В чем вина-то моя, Григорий Лукьянович? Научи — повторю: вот те крест.

— А ты не догадываешься? Давай винись! Выкладывай изменные умыслы! Ты кого жизни лишить желал?! Молчишь?

VI

Раньше Малюта предупреждал спрашиваемого, что покарает жестче, больнее, если тот напраслину на себя возводить начнет. Теперь Малюта не заботился о правдивости признаний. Признался?! И ладно! Короче мука! Когда изменников густо, то об истине забота меньше. Иногда в застенок приводили человека, которого он подозревал во враждебных намерениях по отношению к государю, а доказательства отсутствовали. Что ж с ним церемониться?! На дыбу! И все тут! А если на дыбе обвиненный язык не распустит? Как поступить?

— Лучше десяток невинных душ загубить, — утверждал Басманов, — чем одного злодея упустить.

Десять к одному — счет, не внушающий вроде ни ужаса, ни даже сердечного трепетания. Людишек вон сколько! И еще народят, сколько ни закажешь. Почему не рожать?! Злодей злодею рознь. Один дом поджег, другой кошель срезал, третий шубу украл, а если на жизнь царя покушаться удумал? Тут и сотни и тысячи мало! Малюта не представлял жизни без царя. Да он всю Москву переберет! До третьего колена измену выкорчует! Если бы Курбского сразу сняли по первому мелькнувшему подозрению и с доказательствами измены не морочились, разве государь сведал бы столько бед?! Вот тебе и суд законный и праведный. Опоздали с судом — опозорились!

VII

Князья Бельский и Мстиславский, получив подложные — козловские — грамоты, сразу к государю кинулись и в ноги! Ужом изворачивались, юлой вертелись, подпрыгивали, как караси на раскаленной сковороде. Иоанн их помиловал:

— Верю, что повода вы не подали. Верю! Воротынскому даже верю. А Челяднину — нет!

И велел прекратить существование старого конюшего и жены его Марии, которых не любил и подозревал в разных кознях. А между тем Челяднин писал охотнее прочих под диктовку царя — вернее, дьяк пером шнырял, а старик лишь удостоверил: «Как мог ты вообразить, чтобы я, занося ногу во гроб, вздумал погубить душу свою гнусною изменою? Что мне у тебя делать?»

Вопрос к Жигмонту был правомерен: плясать и пировать, как Курбский, конюший не мог. «Водить полков твоих я не в силах, пиров не люблю, веселить тебя не умею, пляскам вашим не учился», — подводил жизненный итог накануне гибели умудренный опытом конюший.

За Челядниным под нож отправились десятки знатных и богатых аристократов, среди них и приверженцы князя Владимира Андреевича Старицкого. Боярская элита сильно поредела. Но пока недорубил ее Малюта — рука притомилась.

Сквозь магический кристалл живописца Пукирева

I

Описание этого кошмарного происшествия и самого ужасного преступления Малюты тем не менее всегда начиналось пиитически и в элегических тонах, потому что главным действующим лицом здесь, не считая убийцы, была личность святая и возвышенная, оставившая глубочайший след в религиозном сознаний народа. Вот так начинает трагический сюжет Николай Михайлович Карамзин: «Среди хладных волн Белого моря, на острове Соловецком, в пустыне дикой, но знаменитой в России святостию своих первых тружеников Савватия и Зосимы, сиял добродетелями игумен Филипп, сын боярина Колычева, возненавидев суету мира в самых цветущих летах юности и служа примером строгой жизни для иноков-отшельников…»