Малюта Скуратов. Вельможный кат

Да, то, что осталось от Москвы, походило скорее всего на колоссальных размеров костер. Малюта смотрел на тучей летящие искры и думал, что нет ничего в мире сильнее ни перед чем не останавливающегося и все пожирающего пламени. Он всегда радовался огню, любил, сидя у печки, следить, как поленья постепенно покрываются серебристым налетом и затем чернеют, а огонь вспышечками продвигается все дальше и дальше. Рядом с царем никто не обменивался словами. Близкие люди понимали, что зрелище не могло не вызвать в юной душе самодержца жуткое чувство испуга. Привыкший к смерти сначала животных, а затем и людей, он остро переживал исчезновение знакомых улиц и зданий. Значит, Бог наказал Москву за его провинности. Он молился про себя и шептал: «Господи, помоги!» А Малюта испытывал нечто напоминавшее восторг. Ему чудилось, что кто-то огромный играет желто-белыми мускулами, выдыхая расширяющиеся кверху пучки золотисто-багровых искр.

«Дьяволы, задрав пасти, плюют в небо», — подумал Малюта.

Несмотря на провинциальное происхождение и полное отсутствие образования, он все-таки не был лишен присущей русскому народу метафоричности и умения подметить то, что иным и в голову не придет. На обратном пути он сказал Грязному, имея в виду созидательную — тепловую — силу разбушевавшейся стихии:

— Сколько огня пропало даром.

— Да. А в застенке костерок не сразу разведешь, — ответил с сомнением Грязной, который отличался от Малюты меньшей свирепостью и уступал ему в уме и догадке.

— Долго ли умеючи, — рассмеялся Малюта и примолк, когда рядом скачущий окольничий Петька Шереметев обернулся.

— И умеючи долго, — успел бросить Грязной, который любой фразе мог легко придать похабный смысл.

Его Басманов теперь по розыскным делам начал употреблять, что ни день посылая в застенок. Малюта даже позавидовал. Розыскные дела влекли молчаливой секретностью и безнаказанностью. Застенок — тайное тайных, в него чужакам ход заказан. А если царю свой, то едешь по Красной площади — и маленького набата тебе не надо, как боярину не надо, чтоб расступался народ, не надо, чтоб кланялись в пояс. Ничего не надо, потому что знаешь: любого в бараний рог согнешь, если бровью знак подашь подчиненным людишкам, снующим в толпе или едущим верхами позади.

Огня он не боялся и о пожаре назавтра быстро забыл. Впрочем, Иоанн тоже быстро забыл о пожаре, но огонь все-таки оставил в душе неизгладимый след. У царя, который мнил себя мыслителем и праведником, и будущего шефа опричнины было, безусловно, что-то общее. Им нужно лишь отыскать друг друга и стать друг другу необходимыми. Двух таких родственных душ днем с огнем не сыщешь, хотя живого и всепожирающего огня в Москве, как показала история, более чем достаточно. Потому, очевидно, и сложилась в средневековой столице пословица: чужая душа — потемки.

Прасковья

I

Душными летними ночами в московских садах, да не в густых и не в колких кустарниках, только и раздавались ахи и охи, вскрики, а иногда и стоны. То стрелецкие молодцы и коробейники, плотники да каменщики, копачи да сторожа и прочая уличная бессемейная разбойная сволочь или ватажники, пробирающиеся мимо застав в Москву, девок отловленных портили. Забава что ни есть сама по себе замечательная. Жертвами полуночных страстей становились не всегда девки, но и вдовицы, часто почтенные. Мужняя жена, конечно, реже оказывалась в таком положении. Но и женок не щадили, коли попадались. Слаще мимолетного и беззаконного греха ничего нет. Вдвоем-втроем собирались и пошли гулять. Москва большая, зелень густая, кричи не кричи — не услышат, а ежели и услышат, то на выручку не кинутся. Никому не хочется заработать нож в бок. Стрелецкая — городская — стража никогда не вмешивалась. Ее дело — охрана Кремля, где государь и приказы обретаются. По доброму ли согласию любятся али насильно — поди докажи! Охотников до приключений в молодом возрасте хоть отбавляй. Войны нет, силушка в мускулах играет, ну и айда за легкой добычей.

Непотребных женок тоже развелось порядочно. Те в сговор вступали днем, а к вечеру ждали клиентов в снятых сараях и на сеновалах. Индустрия любви процветала в средневековой Москве не хуже, чем в Париже, Мадриде и Лондоне. О том летописи ханжески умалчивают. В песенно-былинный их стиль правда жизни не укладывалась. Народ московский пусть и северный, но темперамента кипучего, чадородия отменного, отчего и плоть собственную — сколько священнослужители и путешествующие старцы-пустынники ни уговаривали — смирять не собирался. А девки — кровь с молоком, еще не истощенные городской сумятицей — не очень-то и сопротивлялись. Пришлепавшие босиком из ближайших деревень, едва прикоснувшиеся к новой для них столичной культуре, тосковали крепко по утраченному быту и тоже нуждались в ласке — грубой и быстротечной, а когда продолжительной, то и желанной.