Мало избранных

Вечером Семён Ульянович привёз Табберта в Тобольск, однако быстро возобновить отношения у Ремезова со шведом не получилось. Табберт всё-таки простыл в ледяной вешней воде и слёг с жаром. Семён Ульяныч тщетно ждал Табберта четыре дня, с неудовольствием замечая за собой, что скучает по собеседнику, а Филипа, собака такая, всё не шёл и не шёл. Тогда Семён Ульяныч тайком от семьи послал к Табберту домой внука Лёшку. Лёшка всё разведал и сообщил деду, что швед валяется в горячке, может, сдохнет, и его лечит бухарский табиб Мудрахим какими-то басурманскими колдованиями. Семён Ульяныч ничего не сказал внуку, однако на ближайшей службе в Никольской церкви, поколебавшись, поставил свечку за исцеление Табберта.

Табберт оправился лишь к концу весны. Берёзы и липы уже зеленели, и свежая трава покрыла склоны Алафейских гор, пустыри, обочины и берега тобольских речек. На улице сделалось так же тепло, как в горнице. Табберт явился к Ремезовым на двор в новом камзоле и в новой треуголке – бравый и самоуверенный. Он зубасто улыбнулся Леонтию из-под щётки усов, и Леонтий, усмехаясь, поклонился. Прежнее осталось позади, и чёрт с ним.

Табберт с любопытством оглядывался в мастерской, где не был уже так давно, что и не верилось. Он был оживлён, будто с мороза у печки.

– Рад видеть тебя, Симон! – объявил он.

– Народ в огород, а мы в хоровод, – тотчас ответил Семён Ульяныч.

С собой у Табберта была тетрадка, за время болезни почти наполовину исписанная вопросами к Ремезову.

В первый же день они засиделись дотемна. Табберт расспрашивал про Ермака. Когда швед наконец-то сунул свою тетрадку в карман, встал с лавки и снял с гвоздя шляпу, чтобы идти домой, Семён Ульяныч не выдержал. Ему хотелось похвастаться своей причастностью к имени славного атамана.

– Слышь, Филипа, – окликнул он, – хочешь взглянуть на чертёж того места, где мой батька Ермакову кольчугу схоронил?

Табберт сразу повесил шляпу обратно на гвоздь и вернулся на лавку.

– Хотеть! – сказал он, блестя глазами.

– Мы с Леонтием завтра поедем забирать.

– В канцелярий? На Софиен епископ?

– Не угадал, – довольно ухмыльнулся Семён Ульяныч. – Приходи к перемене страж по часобитию, возьмём с собой, всё узнаешь.

На следующий день в назначенный час Табберт уже стоял у ворот Ремезовых. Леонтий вывел Гуню с телегой, в которой сидел Семён Ульяныч.

– Садись, – кивнул шведу Семён Ульяныч. – Едем в Софийский собор.

– Карта есть пребывать в храм? – удивился Табберт.

– Там, – подтвердил Семён Ульяныч. – Мой батька чертёж тайника на образе написал, чтобы не потерялось. А образ – в храме, как и должно.

– Хинрейсбенд! – искренне восхитился Табберт.

Он был счастлив, что снова дружит с Ремезовыми.

Телега не спеша катилась по улочкам Тобольска, а Семён Ульяныч рассказывал о заветном чертеже Ульяна Мосеича.

Ульян Мосеич и джунгарин Аблай спрятали кольчугу Ермака в степи. Аблай вскоре сгинул, и Ульян Мосеич оказался единственным, кто знал о местонахождении чудотворного доспеха. Миновало двадцать лет. Ульян Мосеич состарился. Он боялся, что умрёт, – и уже никто никогда не отыщет кольчугу. Тогда он решил всё же открыть, где она схоронена, но открыть так, чтобы понял тот, кто достоин, а не какой-нибудь бугровщик или воевода.

Семён Ульяныч в то время пробовал себя как богомаз. В Тобольске только начинали строить каменный Софийский собор, и Семён Ульяныч взялся написать образ святой Софии с будущим собором на ладони – тот самый образ, где по неведению он изобразил собор с тремя главами вместо пяти. Семён Ульяныч написал облик девы – Премудрости Божией, а Ульян Мосеич, тоже добрый рисователь, написал бугор, на котором стоит София. Бугор, опутанный ниточками рек, и был чертежом тайника с кольчугой.

– Это есть очень хитрый ум, – сказал Табберт.

Ульян Мосеич дожил до того дня, когда новый собор отворил двери тоболякам, и сам отнёс в храм икону святой Софии. Митрополит Павел освятил образ и отвёл ему окно в иконостасе – внизу, в местном чине, справа от Царских Врат. С тех пор икона там и пребывала.

Телега выкатилась на Софийскую площадь.

В соборе было малолюдно после службы, но под высокими сводами словно бы ещё звучал гул недавнего пения. В косых столбах света пылала золочёная резьба киотов и многоярусного иконостаса. Пономарь Афиноген поправлял свечи на канунном столике. Семён Ульяныч, Леонтий и Табберт перекрестились при входе и тихонько прошли к правому крылу амвона.

И тут Семён Ульяныч не поверил своим глазам. Вместо образа святой Софии, который тридцать три года стоял в иконостасе в окошке, назначенном ещё митрополитом Павлом, сейчас находился другой образ.

Семён Ульяныч завертел головой и поковылял к Афиногену.

– Фенька! – шёпотом закричал он, хватая пономаря за рукав. – А где старая София с местного чина?

– София? – удивился Афиноген. – А-а, так её владыка Филофей взял. Он на Конду поехал вогулов крестить и образ Софии забрал. Ну, чтобы вогулы знали, кому в Тобольске главный храм поименован.

– На Конду?! – с ужасом переспросил Семён Ульяныч.

Глава 10 Найти путь