Мало избранных

Это было женское решение – милосердное и прощающее. Может, и мудрое. И Ваня согласился с ним, потому что знал: Машей руководила не бабья слабость. У Маши хватило сил заставить Семёна Ульяныча подняться и пойти на выручку тому, кого Семён Ульяныч обвинял в гибели сына. И всё же Маша мерила жизнь по-бабьи: семьёй, а не отечеством. И все погибшие в ретраншементе оставались неотомщёнными. И Ходжа Касым тоже оставался неотомщённым, хотя он боролся не за справедливость, а за свою выгоду. Но Ваня уже научился смиряться. Если Маша хочет отпустить губернатора, он отпустит, потому что Маша спасла его, и он тоже в долгу.

Семёну тяжело было смотреть, как Маша за печкой шепчется с Ваней. Конечно, Семён был рад за сестру, но её счастье обостряло его одиночество. Он тихо завидовал и Маше, и Ваньке: они нашли друг друга, пробились друг к другу черед все беды. А он не сумел преодолеть той преграды, которая отделяла его от Епифании. Он вспоминал, как жил с Епифанией в подклете, как они вечеряли, как спали вдвоём, как Епифания заплетала косу… Он молился, но молитва не помогала, словно Господь устал и сказал: «Не буду тебя больше слушать! Делай что-нибудь сам, ищи жену! Встань и иди!»

Как-то вечером, когда уже стемнело – тяжело и по-осеннему мглисто, – он отправился на Верхний посад к обители матушки Ефросиньи. Снег ещё не лёг, хотя отпраздновали Покров, и на улицах не было видно ни зги. Только собаки облаивали Семёна, бегая за воротами своих подворий. Замёрзшая грязь, продавливаясь, хрустела под ногами. Холод обжигал скулы.

Сестра-привратница выглянула в окошко на стук и удалилась спросить благословения настоятельницы. Семён ждал. Потом брякнула щеколда, открылась калитка, и через порог переступила молодая, тонкая монахиня. Чёрная риза делала её почти невидимой, но бледно светлело нежное лицо. Сейчас, когда жизнь в обители смыла с этого лица ожесточение, Семён изумился: какая же Епифания красивая. И от этого стало ещё тоскливее.

– Как ты, Епифанюшка? – тихо спросил Семён.

– Я Пелагея, – отстранённо возразила она, словно не узнавая гостя.

Пусть она сменила имя, но в отрицании себя оставалась прежней. Семён видел её тёмные глаза – всё те же глаза падающей Чигирь-звезды.

– Как ты, Пелагеюшка?

Епифания помедлила.

– Мне хорошо здесь, Сеня, – сказала она уже мягче. – Поначалу бесы крутили, но сёстры меня отстояли… А у тебя сложилось? Ты женился?

Семён виновато улыбнулся.

– Никого, кроме тебя, мне не надо.

Епифания не приняла его преданность.

– Не расходуй годы понапрасну, – она сказала это с какой-то горькой усмешкой, с остывшим сожалением. – Я ведь не любила тебя, Сеня.

– А мне всё кажется, что могла… – прошептал Семён.

– Убить могла, а не полюбить, – просто пояснила она. – Вам, Ремезам, я по гроб благодарна буду. Ведь он почти уговорил меня как-нибудь ночью тебя во сне зарезать, дом ваш поджечь, а самой в петлю голову засунуть.

– Кто – «он»? – содрогнувшись, спросил Семён.

– Супруг мой обреченный, – в её голосе звучала затаённая гордость. – Отец Авдоний. Он один у меня был в сердце. А ты не приходи ко мне, Сеня.

Живым неистовый Авдоний был для неё как бог, а мёртвым стал как дьявол, но сердце её не ведало разницы.

Сестра заперла калитку, и Епифания бесшумно прошла через двор к себе в крохотную келью. Здесь еле тлела под образами красненькая лампада, и казалось, что в келье никого нет, но в углу, в тени, стоял человек в саване.

– Опять пришёл? – утомлённо спросила Епифания.

Мертвец печально молчал. Это был не Авдоний, а Хрисанф, старый зодчий. Еженощное молитвенное стояние сестёр преграждало Авдонию путь в обитель, а про Хрисанфа сёстры не знали. Да он ни к чему и не подбивал Епифанию. Ему не давал покоя вертеп – столпная церковь. Хрисанф ведь не хотел покидать её, когда Авдоний увлёк раскольщиков в подземный ход; он хотел остаться в подклете, чтобы выломать кирпичи из треснувшей опоры, высвободить железную тягу из стены и обрушить всю храмину. Авдоний потянул зодчего за собой и не позволил исполнить замысел. Хрисанф взлетел на Корабле, не отплатив никонианцам за муки. А столпную церковь, которую строили раскольщики, на Покров освятили. И Хрисанф явился к Епифании.

– Я ничего не забыла, – глухо сказала ему Епифания. – Не томи меня.

Матушка Ефросинья водила сестёр на освящение, и Епифания видела, во что превратилось былое узилище. Купол – как взмах божьей руки, узкие окна, высокий иконостас, весь в лаковом винограде, свечи, ризы образов, святые старцы на стенах и кованое паникадило. Красота. Но под каменными плитами пола – Епифания знала это – таились кирпичные арки, закопчённые костром пленников, и никто не вырвал из стен железные кольца, к которым прежде, как псы, были прикованы отец Авдоний и его братья. Благолепие церкви зиждилось на страданиях праведников – и потому было обречено.