Малой кровью

Она пропустила эти слова мимо ушей.

– Можешь налить мне тоже. – Марго уселась в единственное пустое кресло, закинула ногу на ногу. От неё, как всегда, исходил странный запах: приятный, но не духи. А если духи, то такие, каких Селиванов никогда раньше не нюхал. Скорее уж это был запах экзотических пряностей. – Потому что с завтрашнего дня начинается повальная трезвость.

– Повальная трезвость… – хмыкнул Селиванов. – Боюсь, что вот так сразу я не смогу.

– А я дам тебе специальные капельки, – проворковала Марго. – Пить перестанешь, спать не захочешь, сил прибудет… всяких. Лет на двадцать помолодеешь. Да, ещё зрение заметно улучшится. А сегодня ещё можно всё, так что наливай.

– Ты чего хочешь? – спросил Селиванов.

– Да у меня с собой…

Марго нырнула в сумку и достала плоскую стеклянную флягу. Потом ещё одну.

– Это марцальский ром, – сказала она. – Не пробовал?

– Вроде бы нет, – признался Селиванов.

– Ма-аленькими глоточками, – приказала Марго. – Даже не глоточками, а так – на язык…

Ром полностью испарялся во рту, оставляя сильный привкус чего-то необыкновенно приятного, но не имеющего названия.

– И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли, – сказал Селиванов и протянул руки к Марго. Она не отстранилась.

Кливлендский лес, Большой Лос-Анджелес. 26.07.2015, раннее утро

– Девочка… Девочка, хочешь мороженого?

– Не хочу. Мне мама не разрешает ничего брать у незнакомых.

– А мы с тобой познакомимся. Как тебя зовут?

– Меня зовут… Меня зовут Рита, миссис Пол Симонс.

– Девочка, ты что-то путаешь, девочек так не зовут, девочек зовут Юлечка, Юленька, Юла, Стрекоза, Юська, Юлька…

– Нет. Нет! Нет и нет. Юльки нет. Никогда…

– Девочка, ты успокойся. Мы не будем тебя называть. Больше не будем. А ты правда не хочешь мороженого? Ведь тебе жарко.

– Лучше сок. Он всегда стоит под левой рукой, где столик у подлокотника: сдвигаешь ладонь чуть левее – стакан с соком, чуть правее – чашка с кофе. Даже смотреть не надо.

– Хорошо, а на что же ты тогда смотришь? Что ты видишь?

– Ничего. У меня закрыты глаза. Мне нельзя отвлекаться. Мне надо слушать и ждать.

– Ты ждёшь. Что-то происходит?

– Да. Мне больно и странно. Много раз. Так ещё не было. Было – один… два… Сейчас очень плохо. Даже не успеваю запомнить все имена. Говорю подряд – кто-то должен слушать: Ромео, Бертран, Горацио, Розамунда, Виола… Сбиваюсь. Теперь вижу: меня поднимают из кресла и уносят в серую дверь. И я ещё вспоминаю: Виола – это Санькин сектор. Пулковский-четыре-два. Санька больше не летает. Саньки больше нет. Юльки больше нет. Меня зовут Рита Симонс. Муж зовёт меня Снежинкой – так и говорит по-русски, у него смешно получается: Снеджинка, – потому что я упала ему в руки и не растаяла. А почему вы всё время спрашиваете?

– Это такая игра. Мы спрашиваем – что попало. Ты отвечаешь – что захочешь. Хочешь рассказать нам, чего ты хочешь?

– Нет.

– Хочешь варенья?

– Нет.

– Хочешь, мы позовем Пола?

– Нет.

– Тебя зовут Рита Симонс?

– Нет.

– Всё, продолжать бесполезно. Она замкнулась.

…Это она сейчас была «колокольчиком», и кто-то напряжённо прислушивался к ней. А она висела в пустоте, не на что опереться и не за что ухватиться, сначала ушла бабушка – хотя бабушка заболела раньше, врач снял маску и сказал: не смогли… тогда ушли многие, три – нет, уже четыре – года назад, эпидемия «белой волчанки», ранней весной переболели почти все, весь город, казалось, что ерунда, ну, сыпь, ну, чешется, ну, температура тридцать семь и пять – а в мае: паралич сердца, паралич сердца, паралич сердца… и так до осени, и надо было держаться, улыбаться и делать вид, что тебе всё по барабану и ты ни черта не боишься. Говорят, больше всего умирало в метро, а Юлька всё равно ездила в метро, чтобы каждую пятницу поздно вечером появляться у матери, а оказывается, не надо было, потому что этот… Ва-лее-рочка… Среди курсантов не умер никто, но всех переболевших отчислили или, если имелись сенские способности, перевели в наземники, в «Букет» – как Юльку Гнедых, Никиту Мошнина, Клавку Дювалье, Тараса Хомякова или эту… как её… Разиню… Людочку Розину, вот. У всех нашли какие-то проблемы с сердцем, это определялось только приборами, но медики сказали «нет» и «никакого неба». А она – назло! – была сейчас в небе, одна, без тела, без опоры, только доски какие-то шершавые мешали, оттолкнулась и перевернулась на другой бок…