Мальпертюи

– Возможно… лишь та власть, что из сострадания дарует мне всемогущий Бог, коему служите вы, Дом Миссерон!

– Что же тогда помешало вам спасти Жан–Жака?

– Неумолимый закон Судьбы – он превыше желаний и надежд человеческих, превыше воли богов и даже моей. Записанное на Колесе Сущего должно сбыться…

– И вы не смогли…

– Да, не смог!… Я совершил все возможное для Жан–Жака… Его трагическая судьба была предначертана – две богини, плененные формулами Кассава, полюбили его: Эуриалия, последняя Горгона, и Алекто, третья Эвменида!… Две эти страсти породили роковую драму ревности, какие знавал Олимп в героические времена… Когда впервые, в рождественскую ночь, Эуриалия подняла на Жан–Жака свой ужасающий взор, дабы, обратив юношу в камень, навеки завладеть им, в глазах у нее стояли слезы… Огонь ее взора смягчился, и зловещие чары не действовали в полную силу… Поэтому мне и удалось тогда излечить Жан–Жака… Развязку драмы вы наблюдали сами и видели схватку Горгоны с Эвменидами!…

– Значит, несчастный Жан–Жак пал жертвой их борьбы?

– Он не повиновался!… Эуриалия той ночью устремилась защитить его от Эвменид… Он, и только он сам виноват в случившемся: посметь взглянуть на Горгону!… А ведь Эуриалия страстно любила его и оберегала до конца… Вспомните, какой жребий уготовила она Филарету, когда этот подручный Кассава вознамерился поднять руку на Жан–Жака… Не будь Эуриалии, Эвмениды давно уже покарали бы его за преступления…

– Преступления?

– Да, преступления. Вызвать любовь богини, не будучи богом… Помните, что случилось с Диделоо, возомнившим добиться любви у дочери Тартара… Порой боги терпят оскорбления от смертных, вооруженных похищенным могуществом, но час возмездия неизбежен… Вот какую власть нам оставил ваш всемогущий Бог… Диделоо!… Филарет!… Сильвия, обыкновенная женщина, навязавшая последней Горгоне свой материнский деспотизм!… Самбюк!… Все погибли! Все! Даже Жан–Жак… А ведь он не был простым смертным; отблеск Олимпа озарял его чело!…

Уточнить, где и при каких обстоятельствах состоялся вышеприведенный странный разговор между Айзенготтом и церковником, не представляется возможным. Несколько далее настоятель сообщает следующее.

Несмотря на явное недовольство монастырской братии, я распорядился предать окаменевшее тело несчастного юноши освященной земле, хоть и несколько в стороне от места погребения наших святых монахов. На его могиле растут странные цветы – они рассыпаются прахом от прикосновения, и какие–то растения с отвратительным, тошнотворным запахом – мне сдается, эти растения похожи на анагир, проклятую вредоносную траву.

Порой я издали видел прекрасную девушку, неподвижно сидевшую у могилы.

Хотелось бы поговорить с ней, только всякий раз, стоило мне направиться в ту сторону, она исчезала, словно легкий туман. И все же мне удалось заметить, что глаза у нее завязаны черной тканью, блестящие, подобно рыжей меди, волосы собраны в довольно странную прическу.

А однажды из–за бересклетового кустарника, посаженного монахами вокруг могилы, вышел юноша со скорбным лицом, на лбу у него кровоточила рана. Я заговорил с ним и спросил, не могу ли чем помочь.

Одним прыжком он скрылся за кустами бересклета, и до меня донесся нежный, бесконечно печальный голос, пропевший на языческий лад исполненные величайшей глубины библейские слова:

– Я роза Сарона!

Добрые братья монахи уверяют, будто с недавних пор в нашей болотистой пойме завелись крупные хищные рыбы, пожирающие карпов, угрей и даже щук, на протяжении многих лет разнообразивших наш стол.

Брат Морен убежден, что сии страшные хищники вовсе не рыбы, а змеи, он видел их собственными глазами. Однако полагаться на слова этого чудесного человека не приходится – у него доброе сердце, но суждения весьма неубедительны.

Несколько далее, в нудном рассуждении о знаменитых Барбускинах, Дом Миссерон сообщает:

Этот высокий и крепкий человек с бородой и волосами, лишь слегка тронутыми сединой, появился столь неожиданно – я не заметил, откуда он пришел, – что даже немного испугал меня. До сих пор в ушах моих звучит душераздирающий голос, повествующий… О! Сколь мучительно ни напрягаю я память – не помню, о чем он рассказывал. Но клянусь своим спасением – речь его была ужасна, как исповедь навеки проклятого. Помню лишь несколько слов:

– Мой отец, Ансельм Грандсир, спас богиню от злонамеренных поползновений мерзкого Дуседама[10]. Я родился от их недолгой любви на острове мертвых богов и с тех пор жил только одной мыслью – отмстить за поругание и спасти похищенных и увезенных в гнусное рабство богов.

И мои дети, Жан–Жак и Нэнси, были божествами, понимаете ли вы это, служитель победоносного Бога креста?