Мальтийская цепь

– Ах, Саша, если б ты знала, какое это было чувство! И увидеть хотелось… то есть не мне хотелось увидеть его, а чтобы он меня увидел, понимаешь?.. И тоже узнать, какой он стал… переменился ли… Потом я думала: это его обещание там юношеское – это пустяки… может быть, оно как-нибудь и устроится… ведь не постригся же он, в самом деле… И вдруг!.. Что же вместо всего узнаю? Это ужасно!.. Просто ужасно!..

Закрыв лицо руками, она откинулась на подушку и уткнулась в нее.

Александра Васильевна чувствовала, что ей нечем утешить сестру, нечего сказать. Она положила только ей на голову руку и ласково стала водить по ней.

Скавронская долго лежала так, не двигаясь.

– Ах, – сказала она наконец, дрогнув плечами, – знаешь, о чем я думала тут, когда лежала?

– Ну, о чем? – спросила ее сестра.

– Я больше не могу встречаться с ним, не могу!.. Это свыше сил моих.

– Это было бы самое лучшее, – согласилась Браницкая. – Но нельзя же тебе из-за него запереться дома. Тебе нужно развлечение… одной тебе тоже оставаться нельзя.

– Это я все уже обдумала. Я уеду завтра же в Старово, а ты пока устроишь мне дозволение переехать в Москву… Я думаю, меня не станут удерживать при дворе. На что я им?..

– Ну, не знаю… С твоим состоянием, с твоим личиком… ты слишком заметна здесь, таких слишком мало при дворе.

– Ах, не говори мне этого! – перебила Скавронская. – Не говори мне про мое лицо – оно противно мне… Понимаешь?.. Мне все противно теперь…

– Ну, это пройдет! – уверенно успокоила графиня.

– Так ты думаешь, не отпустят? – вдруг спросила Скавронская, как бы теперь поняв смысл этих слов, разрушавший все ее планы, и в ее светлых, испуганных теперь, голубых глазах блеснуло такое беспокойство, что сестра ее невольно одумалась.

– Ну, это-то пустяки, это мы устроим, Бог даст… Только зачем же тебе уезжать в Старово?

– А как же? – успокоившись, спросила Скавронская.

– Да просто скажись нездоровою. Ну, не выходи никуда, уж если тебе так хочется, пока я устрою тебе разрешение.

– Нет, и не говори этого! – протянула Скавронская ладонь к сестре, словно хотела зажать ей рот. – И не говори этого! Быть все-таки так близко здесь… в одном городе, слышать о нем постоянно, знать, что он бывает здесь… Нет… я уж решила – завтра же я уеду в Старово и там скажусь больной.

Браницкая не возражала, видя, что противоречие только хуже волнует сестру.

– Ну, вот видишь, Катя, – заговорила она, помолчав, – все обойдется – уедешь, Бог даст, забудешь… Мало ли что еще случится. В Москве много народа… увидишь людей, познакомишься… и все переменится.

Скавронская тяжело вздохнула.

– Нет, не переменится, – не вдруг ответила она, – уж наверно, такая моя жизнь – судьба… И ведь, несмотря на все, все-таки я чувствую, что он дорог мне… если б только… кажется. .

– Ишь, сердце-то как у тебя бьется! – сказала Браницкая, кладя ей на левый бок руку.

– Ну, довольно, не будем говорить об этом! – решила Скавронская, но они долго еще не спали и все говорили о том же самом.

XVI. В Гатчине

«Нет, конечно, довольно, нужно разом решить все это», – думал Литта, сидя в санях, гладко скользивших по дороге в Гатчину.

Он не ложился после вчерашнего собрания в Эрмитаже и еще до восхода солнца выехал из Петербурга, чтобы как можно раньше явиться к цесаревичу. Спать ему, однако, не хотелось.

Он то и дело погонял ямщика, и, несмотря на то что лошади, казалось, старались изо всех сил, все-таки находил, что они бегут слишком тихо, и ужасно удивился, когда сани подъехали наконец к гатчинской рогатке… Он думал, что он еще, по крайней мере, только на полудороге.

На рогатке его окликнул часовой, но, когда граф, распахнув шубу, показал свой мальтийский крест на груди, блеснувший бриллиантами, его сейчас же пропустили.

Сани поехали тише. Литта приказал ямщику направиться прямо ко дворцу.

Здесь он, зная уже гатчинские порядки, вылез у ворот и, снова показав свой мальтийский крест, который опять создал ему беспрепятственный пропуск, прошел пешком через двор.

У подъезда графа задержал офицер, но, узнав в нем мальтийского кавалера, растворил двери.

В прежнее время, бывало, когда Литта ездил представляться его высочеству как генерал-адмиралу, обыкновенно все запреты кончались для него у дверей подъезда, и затем его встречали очень радушно и прямо шли докладывать о нем, он знал уже, в какие часы следовало приезжать, и потому всегда попадал в такое время, когда цесаревич принимал его немедленно. Но сегодня он заметил, что отношения к нему переменились в Гатчине.

Встретивший его в приемной дежурный при его высочестве Растопчин, с которым Литта был лично знаком и который всегда крайне любезно относился к нему, теперь поздоровался с ним довольно официально, точно не узнав его, и стал тихо и подробно расспрашивать его, зачем он, по какому делу и почему желает представиться его высочеству. Литта ответил, что дело, по которому он приехал, касается его лично и что он сам доложит о нем цесаревичу. Растопчин по своей привычке двинул несколько раз подбородком вперед, поглядел опять искоса на Литту и просил подождать, не вступая в дальнейшие разговоры.