Мальтийская цепь

Так у окна застала ее няня, пришедшая к ней по сохранившейся с ее детства привычке благословлять ее на ночь.

— Что ты, Катюша, Бог с тобой! — проговорила она, вглядываясь с беспокойством в блестящие глаза графини и чувствуя, как горячи ее щеки и руки. — Что это ты? Прошлую ночь не спала и теперь полуночничаешь, да еще в темноте, у открытого окна. Ты хоть бы огонь зажгла.

— Ах, няня!.. Нет, не надо огня! Нянечка, мне так хорошо сегодня! — протянула графиня и, положив свои руки на плечи старухи, прижалась к ней головою. — Няня, ты знаешь, — зашептала она, — мне и плакать, и смеяться хочется, право… и так хорошо… так хорошо…

Няня прижала ее к своей груди и, медленно проведя своею сморщенной старческой рукой по ее волосам, старалась ласкою успокоить ее. Она понимала, в каком состоянии находится ее питомица.

— Вот что, Катюша, — заговорила она не спеша, — Богу помолись… это Он тебе посылает испытание. Ты соблюдай себя, — обдумать тебя ведь некому… Не поддавайся, матушка!.. Мало ли что, да ведь уж как кому жить суждено.

Скавронская быстро отстранилась от нее и испуганными глазами старалась сквозь сумрак рассмотреть ее лицо.

— Что ты, няня?.. Что это ты говоришь? Откуда ты взяла? Разве заметно так, разве ты заметила что-нибудь?

— Я-то, мой дружок, вижу!.. Не первый десяток живу. Не бойсь: пока еще другие-то увидят, а от меня тебе не скрыться, — знаю, сама была молода… вижу тебя насквозь. Слушай, Катя, береги себя!

— Как это ты хорошо сказала, что обдумать меня некому! — произнесла Скавронская. — Да, именно так… я словно одна всегда; иногда не знаешь, что делать, и спросить не у кого.

— А ты Богу молись, дружок… Он, Господь, — тебе заступник и покровитель, и гневить тебе Его нечего. Все у тебя есть, слава Создателю: дом полная чаша — почитай, герцогиня любая позавидует: одних брильянтов сколько!

— Ах, ничего мне не нужно, ничего! Все бы сейчас отдала.

— А ты вот что послушай, Катя! — перебила ее старуха, усаживая на кресло и закрывая окно. — Слушай, родная: как родилась матушка твоя, взяли меня к ней. Мне двадцатый год шел, молода я была, но все ж привыкать стала к должности своей. Только уж пятый год пошел матушке-то твоей, я при ней безотлучно — и в это время сильно приглянулся мне Иван дворовый, — он у твоего дяди в лакеях состоял. Ну вот, долго не решалась я, наконец прихожу к старой барыне, так и так, мол, говорю, — бросилась в ноги. Барыня поморщилась. «Что ж, — говорит, — замуж хочешь?» — «Воля ваша, — говорю, — господская, а только не жить мне без Ивана-то». Рассказала барыня барину. Тот как призовет меня — страшен он бывал во гневе — да начнет костить, как сейчас, помню все… «Какая же ты слуга после этого, если у тебя дурь такая в голове сидит! Как же ты за ребенком-то смотреть будешь, если замуж смотришь?» — и пошел, и пошел. Одели меня в затрапезник и отправили на птичий двор. Только матушка твоя привыкла ко мне очень, стала скучать, и вернули меня. Ну, что ж делать, тяжело было, а про Ивана-то я и думать боюсь уж! Прошло так еще годочка три… да матушке твоей седьмой годок пошел… Заболела она, долго горела вся и по ночам металась. Я день и ночь не отходила семь суток, не спала — и выходили мы матушку-то твою, Господь помог. Старый барин — она его любимицей была — обрадовался и на радостях призывает меня и говорит: «Проси, чего хочешь, все сделаю». А я сдуру-то, вижу — он ласков очень, ударилась оземь: «Отдайте, — говорю, — меня за Ивана». Как ни был в расположении барин — нахмурился. «Что же, ты перехитрить меня хочешь? — спрашивает. — Ну, будь по-твоему, от своего слова не откажусь». Как шальная, ходила я с радости, две недели и себя не помнила, думала, никогда этому не быть, и вдруг на вот. Сыграли свадьбу. Но только, милая моя, вышли мы это из церкви, глядь — телега стоит; взяли моего Ванюшу и увезли, в рекруты сдали сейчас из-под венца. Крут твой дедушка был нравом: слово свое исполнил — повенчал нас, а затем не погневись: волю свою тоже изменить не пожелал… И что ж, прожила же, ничего, да и как еще прожила-то: матушку и тебя, мою красавицу, выходила. Так-то, родная, — всякому свое испытание.

Графиня слушала старуху, беспомощно опустив руки. Она дышала тяжело, и подбородок ее вздрагивал.

За дверью послышались шаги.

Екатерина Васильевна сейчас же узнала их. Дрожь пробежала по всему ее телу, от макушки до пят; она вскочила с кресла и бросилась за полог кровати.

— Няня, милая, не пускай!.. Скажи, что хочешь, сделай, как знаешь, только не пускай!.. Не могу я видеть его сегодня! — беспокоилась она.

Павел Мартынович постучал в дверь.

— Можно войти? — спросил он по-французски.

Няня на цыпочках подошла к двери, отворила ее и замахала руками.

— Шш… ваше сиятельство, — шепотом проговорила она, — графинюшка всю ночь не спала ведь и теперь едва лишь глазки завела… Не будите… нездоровится ей.

Павел Мартынович вытянул губы, покачал головою и деловито спросил:

— Что ж, серьезно нездоровится ей?

— Не знаю, батюшка, — ответила няня, сама не соображая того, что говорит, — только не беспокойте ее…