Мальтийский жезл

— Я бы сказал—давно, —мягко поправил Баринович. — Одно время он поставлял мне необходимые для работы книги. Это лучший знаток библиографических редкостей, какого я знаю.

«Ученый, — рассудил Люсин, — скорее всего, химик, как Солитов, Наташа, как они все. Отсюда и контакты со всеми разветвлениями».

— Постарайтесь понять меня правильно, — воззвал он к разуму собеседника, — но мне нужны более подробные сведения: фамилия, адрес, можно телефон… Нет-нет! — предвидя реакцию, Владимир Константинович протестующе воздел руку. — Я не произношу слова «спекулянт», хоть оно и просится на язык, и вообще даю честное слово, мне нет никакого дела до побочных занятий вашего знакомого. Он интересует меня только в связи с Георгием Мартыновичем. Исключительно!

— Понимаю вас, — наливаясь краской, опустил голову Баринович. — Но позвольте не отвечать? Я должен хорошенько обдумать.

— Я вас тоже понимаю. Если есть внутренние препятствия, лучше вообще снять проблему. Целиком. Как говорится, замнем для ясности, — Люсин взмахом развеял воображаемый дым.

Он мог позволить себе этот красивый жест. Книжник такого класса, да еще имя названо, недолго останется неизвестным. Бариновичу, при всем его уме, и невдомек, как это поразительно просто.

— Ценю ваш такт, — без тени иронии Баринович приложил руку к сердцу.

— Помните, у Ильфа? «Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу, у кого ты украл эту книгу», — пошутил Люсин, задержав взгляд на истрепанных корешках. — Или это он вместе с Петровым?..

— Честно говоря, не помню, — улыбнулся Баринович. — Я давно преодолел соблазн перечитывать. На новинки и то времени не хватает. Едва успеваю следить по специальности… Когда писал поэму «Шестнадцатый век», так вообще к книгам не прикасался. Мешает чужое. Противоестественно застревает в зубах.

«Неужто поэт? — поразился Люсин, повторив про себя фамилию. — Может, под псевдонимом? Он, очевидно, не сомневается, что я все про него знаю! Господи, стыд-то какой!»

— Вам иначе и нельзя, — заметил он с видом знатока. — Реконструкция времени, как вы это точно сказали…

— Я так сказал? По-моему, мы говорили с вами о воссоздании прошлого, к чему оба в той или иной степени причастны. Но реконструкция времени — это действительно хорошо!

— И какого времени! Век Парацельса! — Люсин, который при всем желании не мог припомнить к случаю никого, кроме Ивана Грозного, обрадовался тому, что великий ятрохимик вновь оказался кстати. — Боюсь, что без вашей поэмы мне в наследстве Георгия Мартыновича не разобраться.

— Поэма вам вряд ли пригодится, тем более что она еще не издана. А так, пожалуйста, я к вашим услугам. Чем смогу, помогу.

— Ах так! — разочарованно и вместе с тем облегченно вздохнул Люсин. — У Солитова есть ваша монография…

— Вестимо.

— Насколько я мог. понять, он далеко не во всем с вами соглашался.

— Соглашался? — всплеснул руками Баринович. — Слишком мягко сказано!

— Я понимаю, Гордей Леонович, что у каждого ремесла свой набор приемов. Мне, чтобы правильно ориентироваться, необходимо проникнуть в мир интересов Георгия Мартыновича, сжиться с обстановкой, наконец, научиться читать все эти алхимические криптограммы. Ведь в его записях, извините, сам черт ногу сломит!

— Ишь чего захотели!

— Что? Слишком много на себя беру?

— Определенно, — кивнул Баринович. — Вы даже не представляете себе, как много. Этому нужно учиться всю жизнь. Причем не просто учиться. Надо еще и любить предмет, и чувствовать прелесть, и получать удовольствие. Возможно ли разобраться в поэзии без любви?

— О таких эмпиреях я даже не мечтаю, — Люсин обезоруживающе, с простоватой хитрецой ухмыльнулся. — Мне лишь бы по ходу дела разобраться. В самых общих чертах… Характер последних химических опытов, причина взрыва, галлюциногены, токсичность и тому подобное. Войдите в мое положение, Гордей Леонович!

— Давайте попробуем, — Баринович пожал плечами. — Хотя боюсь, что и мне подобный орешек окажется не по зубам. Георгий Мартынович иногда нарочно зашифровывал записи.

— Зачем?

— А просто так, из любви к искусству. Вы вот говорите, что хотели бы вжиться в образ, в обстановку и все такое. А он? Ему-то это было куда важнее! Облик эпохи, ее пророческий символизм. Не только златоделы и врачеватели берегли свои записи от чужого глаза, но и такие титаны мысли, как Леонардо [64]. Его кодекс, хранящийся в коллекции Хаммера, написан, например, в зеркальном отображении. Одной тайнописи, очевидно, показалось недостаточно. Величайший из гениев, судя по всему, с одинаковой ловкостью писал и слева направо, и справа налево. Расшифровщикам, прежде чем приняться за работу, пришлось обучиться такой манере письма. Насколько я знаю, Георгий Мартынович овладел герметической символикой по ходу дела. Пытаясь воссоздать рецептуру чудодейственных эликсиров, он перелопатил такую груду чернокнижной писанины, что волей-неволей стал разбираться во всевозможных тонкостях. Не удивительно, что ему порой хотелось слегка поиграть в эту увлекательную премудрость. Я его вполне понимаю. — Значит, мне тоже предстоит окунуться во мрак средневековья, — невесело пошутил Люсин.