Мальтийский жезл

Люсин бережно вернул папку на место и принялся переписывать этикетки в блокнот. Дойдя до уже встречавшейся ему «Мази ведьм», он не сдержал любопытства. На сей раз досье оказалось куда более представительным. Помимо разноязычных фотокопий, в нем были машинописные страницы, вырезки из газет и журналов. Даже Булгаков, Шарль де Костер не прошли мимо бдительного ока Георгия Мартыновича. Со свойственной ему пунктуальностью соответствующие выдержки были аккуратно подколоты и снабжены обстоятельными комментариями. Из них Люсин узнал, в частности, что его любимый Костер с юношеских лет собирал древние фламандские легенды и в таком, осторожно говоря, специфическом вопросе, как полет на шабаш, считается крупным авторитетом. Именно на него ссылался американский профессор — по всему видно, отчаянный знаток черной магии, — доказывая, что ручка «настоящей» летучей метлы изготовлялась именно из березы. Соответствующая статья была напечатана в еженедельнике «Новая метла» [102] и датирована 1984 годом.

Венцом беспрецедентного собрания самой дремучей ереси явилась итоговая записка, где Георгий Мартынович предпринял попытку заново воссоздать утраченный, а возможно, и вовсе никогда не существовавший рецепт. Чего только не было в этой леденящей кровь прописи! Змеиный жир и нутряное сало енотов, красавка и белена, дурман, аконит и жабья слизь. Не обошлось, конечно, без цветов кувшинки и корней мандрагоры.

Однако интереснее всего был конечный вывод исследователя.

«Гансик сказал правду, — писал Солитов своим бесподобным почерком, ссылаясь на „Тиля Уленшпигеля“. — Снадобье, которым он снабдил Катлину, обладало ярко выраженной анестезией и оказывало мощное галлюциноторное воздействие. Несчастным женщинам только казалось, что они летали на сатанинский бал, где предавались омерзительным танцам с дьяволами и варили в котлах младенцев. Но прав и Булгаков! Мазь, которую поднес Маргарите Николаевне Азазелло [103], действительно должна была легко всасываться, холодить кожу и отдавать болотной тиной».

Далее шли совершенно непонятные Люсину структурные формулы, где шестиугольные ячейки бензола были опутаны разветвленной паутиной всяческих радикалов.

— А здесь у нас хранятся уникумы! — в голосе Берсенева отчетливо прозвучала гордая радость. — Латинские, греческие, арабские, древнееврейские и даже коптские рукописи. Есть кусочек подлинного египетского папируса из храма Тота в Фивах [104]. Вы даже не представляете себе, сколько все это может стоить! Там у них на ежегодных аукционах за какой-то клочок пергамента платят фантастические суммы!.. Впрочем, я не специалист, — внезапно спохватился он. — Возможно, вся эта макулатура и не имеет особой ценности. Ведь одно дело личные письма Наполеона или чертеж Леонардо, другое — заумная и заведомо лживая белиберда. Кто на такое польстится?.. Вообще-то у них там большой интерес ко всяческому мракобесию, — добавил он для пущей объективности.

— А где травники? — спросил Люсин, никак не отреагировав на столь очевидные противоречия. — Ятрохимия, Парацельс?

— По-видимому, где-то тут, — Берсенев открыл шкаф, над которым висел гравированный портрет монаха с тонзурой и в сутане. В арке из терниев, где сплетенные колючки перемежались усатыми жучками, ящерицами и тугими бутонами роз, готическим шрифтом значилось: Alberto Magno.

Но Игорь Александрович еще недостаточно свободно ориентировался в уникальном собрании, которое уже почитал своим. В шкафу, над которым висела гравюра Альберта Великого, стояли справочники и энциклопедии: Брокгауз и Эфрон, три издания БСЭ, Британика, Большой Лярусс и уникальный словарь Дидро — Даламбера — первый свод мудрости европейской.

Интересовавшие Люсина книги хранились, как вскоре выяснилось, в секретере. Ключ к нему пришлось искать в ящиках письменного стола, забитого всевозможными бумагами и канцелярской мелочью.

Бережно перелистывая раскрашенные от руки рисунки растений, Люсин пытался представить себе, как выглядел тот, пражский травник, которому было предназначено сыграть в жизни Георгия Мартыновича роковую роль. Скорее всего, он мало чем отличался от этих пухлых растрепанных томов in octavo [105], оттиснутых в Варшаве и Дрездене. На одном из них виднелась издательская метка, изображавшая череп с выползающей из темной глазницы змеей. Зловещая виньетка напомнила Владимиру Константиновичу «Песнь о Вещем Олеге». В хаотическом клубке всяческих случайностей и впрямь проблескивали кованые звенья предначертаний.