Мальвиль

Жара стояла страшная. Пот тек с меня ручьями. Я расстегнул воротник рубахи, засучил рукава. Время от времени я оборачивался и придерживал ветки, чтобы они не стегнули Колена по лицу. Он побледнел, глаза у него запали, губы были сжаты. Когда мы добрались до места, я с облегчением вздохнул.

От лесной тропинки к дороге спуск шел сначала полого, но последние двадцать метров круто обрывался. Впрочем, вниз на худой конец можно было кое-как съехать. Но я уже предвидел, что взбираться обратно будет тяжело. Откос на противоположной стороне поднимался так же отвесно, и от этого в самой дороге было что-то зловещее. Ее как бы намертво зажало меж двумя кручами.

Я скатился гораздо быстрее, чем мне того хотелось, и довольно крепко хлопнулся о землю. Продев проволоку в оба отверстия фанеры, я прикрепил ее сначала к одному стволу, а потом, протянув через дорогу, — к другому. Я старался не мешкать. Невидимый мне Колен с ружьем на изготовку притаился на опушке в кустах на самом краю откоса, прикрывая меня от возможного нападения со стороны Ла-Рока. Надежное прикрытие, если нападающий всего один. А если их явится целая банда? Тогда мне придется туго, потому что позади меня совершенно голое место — до ближайшего поворота ни канавы, ни кустика, а для того, чтобы добраться до зарослей, надо карабкаться по любому из двух склонов — двадцать метров отчаянной крутизны на виду у противника.

Ружье висело у меня за спиной, а значит, я не сразу смогу им воспользоваться, зато обе руки у меня были свободны, но я с трудом взбирался вверх, соскальзывал, срывался, вновь и вновь пытался преодолеть крутизну — и все это с черепашьей скоростью.

Очутившись наконец наверху, я не нашел Колена — так ловко укрылся он в кустарнике. Он-то, безусловно, меня видел, но не решался окликнуть, чтобы не поднять шума. И вдруг я услышал уханье совы. Я замер, пораженный. Ведь со Дня происшествия ни один звук не нарушал мертвой тишины: ни жужжанье насекомых, ни щебет птиц. Сова ухнула еще раз, где-то совсем рядом. Я пошел на звук и споткнулся о ноги Колена.

— Эй-эй, поосторожней, я здесь, — сказал он тихо.

— Сову слыхал?

— Да это же я, — беззвучно рассмеялся Колен. — Это я тебя окликал.

И коротким победоносным щелчком поставил курок на предохранитель.

— Ты? Вот здорово! А я был уверен, что это сова.

— Ты что, забыл, как мы подражали животным и птицам во времена Братства? У меня получалось лучше всех.

Он и по сей день гордился этим. Он, Колен, был на редкость ловким во всем, что не требовало физической силы: в стрельбе из лука, в метании пращи, в игре в шары, в разных забавных штучках и фокусах. Никто не умел так мастерски жонглировать тремя шарами, вырезать дудочку из тростника, соорудить картонную гильотину для мух, открыть куском проволоки замок или, взобравшись на школьную кафедру[50], для смеха с нее скатиться.

Я улыбнулся ему.

— Дается десять минут па отдых. Можешь вздремнуть.

— Знаешь, Эмманюэль, о чем я думал, пока тебя прикрывал? Ведь о лучшем месте для засады, чем этот отрезок дороги, просто и мечтать нельзя. Засесть вчетвером, по двое с каждой стороны, и можно целую банду перебить.

— Спи, спи, стратегией будешь заниматься после!

И чтобы он скорее уснул, я отошел подальше, но, опасаясь вновь его потерять, на сей раз я сделал на стволах зарубки. Отойдя на несколько шагов, я оглянулся на Колена. Едва он растянулся на земле, примяв два-три низкорослых папоротника, как тотчас затих, обхватив рукой ружье, точно любимую женщину.

Я поглядел на часы и стал расхаживать взад-вперед. Я был в коротких сапогах и ступал совершенно бесшумно. Наш склон был обращен к северу и после прошедших дождей сплошь покрылся мхом. Меня вновь поразило тропическое буйство подлеска. Но буйство однообразное. Видно, папоротники с их редкой жизнестойкостью глушат своих соседей. Тишина, отсутствие жизни нагоняли на меня тоску. Как бы порадовался я малейшей паутинке, крохотной ниточке, переброшенной с ветки на ветку. Но боюсь, не видать нам больше насекомых, разве что они переберутся сюда из других, менее пострадавших от взрыва мест. А птицы? Даже если они где-то и сохранились, как смогут они прожить, раз нет насекомых? Лес восстановится меньше чем за четверть века, но природа навсегда останется увечной.

В этой удушливой тишине, в сыром подлеске, где ни один листок не дрогнет от дуновения ветра, я почувствовал себя почему-то ужасно одиноким, и мне стало не по себе. Не от страха перед битвой. Я ли не знал, что такое, когда трясутся поджилки, сосет под ложечкой или сердце уходит в пятки. Нет, то, что я испытывал теперь, было куда хуже. Меня охватила ни на что не похожая тоска. Колен заснул, и вот без него, без моих товарищей, вдали от Мальвиля я чувствовал, что я ничто. Жалкая, пустая оболочка.