Мальвы

Пожелтевшие от морской болезни, чисто одетые и постриженные мальчики печально всматривались в крутые берега узкого пролива. Галера вошла в проток между мысами Румели и Анатола. По обе стороны, на холмах, поросших кипарисами и кедрами, раскинулся чужой край: небольшие, густо расположенные села со шпилями минаретов, форты, замки, башни, апельсиновые рощи.

Андрей, накормленный и хорошо одетый, уже забыл о добром татарине тут обращались с ним не хуже. Он с любопытством рассматривал живописные берега. Вспоминал рассказы отца о страшном басурманском крае, в памяти зазвучали песни слепых кобзарей о тяжелой турецкой неволе — все это никак не вязалось с впечатлением от этого мира, который раскинулся перед ним, зеленомиражный, над босфорскими водами. Где же эти жестокие турки? Мубашир часто подходил к Андрею, обращался к нему по-своему, мальчик быстро усваивал язык. Эфенди велел ему следить за порядком, делить еду — Андрей был старше других мальчиков. Это назначение старшим было для него приятным да и выгодным: ему ласково улыбался турок, и он получал большую порцию еды.

Галера причалила к берегу у Золотого Рога. По обе стороны залива блестел золотыми куполами мечетей, поднимался густым лесом минаретов большой город. Он утопал в зелени садов и манил своей загадочностью. Теперь Андрей уже не боялся судьбы, он забыл свист татарских нагаек, вопли пленников: в галерных трюмах всю дорогу господствовало спокойствие и три раза на день заходил к мальчикам приветливый мубашир.

Вот он снова появился и велел выходить друг за другом на верхнюю палубу. Сюда никого не пускали во время долгого пути. Андрей взошел на дощатый помост и ужаснулся от того, что увидел: на двух рядах скамеек по шесть человек сидели прикованные цепями к веслам истощенные, заросшие мужчины, раздетые до пояса. Из-под кожи выпячивались суставы, спины в синих рубцах, кожа на запястьях стерта цепями до костей, воспаленные глаза смотрят на мальчиков. И вдруг послышался среди гребцов стон:

— О Украина… О дети мои!

Засвистел прут, по рядам пробежал ключник, направо и налево сыпля удары, и вдруг негромко зазвучала песня — казалось, это он, ключник, принудил людей запеть:

Плачуть, плачуть козаченьки

В турецькiй неволi…

Ключник бил хворостиной по лицам, по голым спинам, на них появились багровые полосы, брызгала кровь, а песня не утихала:

Гей, земле проклята турецька,

Вiро бусурменська,

Ой розлуко ти християнська!

Дети заплакали. Лицо доброго эфенди налилось кровью, он подскочил к мальчикам и стал избивать их кулаками по лицу.

Андрей вздрагивал всем телом при каждом свисте гибкой перекопской лозы, суровые усатые лица гребцов напоминали ему соседей-казаков, отца, вспомнились песни кобзарей, но он закусил до крови губы, сдерживая рыдания. Знал, что от того, скатится или не скатится по его лицу слеза сочувствия и сострадания, будет зависеть его судьба на долгие годы. Надо выдержать, ведь надо выжить. А его слезы не помогут этим людям. И их слезы не помогут ему. Есть кисмет — судьба. От нее зависит все, и ей надо подчиняться. Разъяренный мубашир подбежал к нему, замахнулся, но не ударил. Промолвил:

— Хороший будешь янычар!

Позади замирала песня, утихал свист лозы, мальчики направлялись по берегу к воротам султанского дворца.

Во дворе их выстроили в длинный ряд, и тогда вышел к ним седобородый мужчина — великий визирь — в сопровождении белых евнухов.

Евнухи побежали вдоль длинного ряда, присматривались к лицам мальчиков, спрашивали, как их зовут, принюхивались, словно голодные псы, и коротко бросали: <В медресе>, <На галеры>, <В сад>. Хватали за руки, группировали и быстро выводили за ворота.

Подошла очередь Андрея. Он выделялся среди мальчиков ростом, крепким телосложением, характерным для казаков лицом, носом, черными широкими бровями. Евнух приблизил к нему свое безбородое лицо, ехидно присматриваясь к казацкому сыну, отец которого, очевидно, жег Трапезунд или Скутари. Спросил:

— А как тебя звать, казак?

Ждал гордого ответа от степного орленка, чтобы потом отомстить за это страшным приговором: <К евнухам> или <К немым>.

Поколебавшись мгновение, Андрей четко ответил по-турецки:

— Меня зовут Алим.

Евнух удивленно поднял брови, довольно улыбнулся мубашир.

— В семью на воспитание, — бросил великий визирь.

Вереница картин, воспоминаний оборвалась. Перед глазами возникла, всплыла старая женщина, старавшаяся вчера пробиться сквозь ряды субашей с криком, который может вырваться только из груди матери: <Алим, сыночек мой!>

Нафиса… Алим когда-то любил ее. Тогда он был малышом, нуждался в ласке и получал ее. Алим благодарен Нафисе — она научила его своему языку и вере, подготовила к новой жизни, которой он живет сегодня. А это не так легко.