Малые поэмы

Книга I

Сойдя в глубокий, мглистый, гиблый дол,

Где свежестью не веет поутру,

Где полдней жарких нет, и звезд ночных,

Воссел недвижной глыбой древний Крон,

Безгласнее обставшей тишины;

За лесом лес навис над головой —

За тучей туча, мнилось. Воздух был

Безжизненней, чем в летний зной, когда

Чуть-чуть колеблются метелки трав,

Но палый лист покоится, где пал.

Ручей неслышный мимо тек, журчать

Не смея, ибо скорбный падший бог

Был рядом – и Наяда в камышах

Держала хладный перст у сжатых уст.

В сыром песке следы огромных стоп

Туда лишь и тянулись, где застыл

Седой Титан. И на песке сыром

Покоилась, недвижна, нежива,

Десная длань, утратившая скипетр.

Сомкнувши вежды, к матери-Земле

Поник челом, просил подмоги сын.

Казалось, он уснул навек. И вдруг

Чужая пясть на мощное плечо

Легла; но прежде отдан был поклон

Тому, кто стыл недвижен, глух, незряч.

Се бысть Богиня древних, первых дней;

И рослой амазонке близ нее —

Глядеть бы крохой; карликом глядеть

Ахиллу; Иксиона колесо

Остановила бы она перстом.

Не столь великий лик являет сфинкс,

Возлегший во дворце на пьедестал —

Мемфисский сфинкс, наставник мудрецов.

О! лик Богини мог бы изумлять

Красою, да красу печаль затмила —

Печаль, прекрасней, чем сама Краса.

И чуткий страх в огромных был очах:

Как будто беды шли – за строем строй,

Как будто лишь передовой разъезд

Метнул стрелу, а грозный арьергард

Погибельные громы снаряжал.

Одну прижавши длань к своей груди,

Туда, где сердце смертных бьется – точно

Бессмертной быв, испытывала боль,

Богиня выю Крона обвила

Другой рукой и, стан опять согнув,

Титану в ухо молвила слова —

Трубой органной грянул горний глас —

Печальные слова, что наш язык

Способен так воспроизвесть (о сколь

Бедней он, чем былая молвь богов!):

«О Крон, очнись… Но, бедный, старый Царь —

Зачем? Никак, увы, не ободрю;

Не изреку: “Почто же опочил?”

Ты от небес отторжен, а земля

Низринутых богов не признает,

И славный, многошумный океан

Тебя отверг; и в воздухе седой

И ветхий бог не властелин отнюдь.

И твой же гром, невольник вражьих рук,

Обрушился на прежний твой чертог;

Дотла твоей же молнией сожжет —

Наш мир сожжет! – неловкий супостат.

Безвременье! Мгновенья – точно годы!

Чудовищная правда, что ни миг,

Вспухает, нагнетает нашу скорбь,

Дабы неверье не смогло вздохнуть.

Почий, о Крон, и далее! Вотще

Тревожу твой пустынный тяжкий сон,

И втуне ты бы очи разомкнул!

Почий, а я восплачу, павши ниц».

Июльской ночью заворожены,

Зеленые старейшины лесов —

Маститые дубы, при свете звезд

Недвижно дремлют, спят, не шевелясь —

А ветер лишь единожды плеснет,

И до зари уляжется опять.

И, что случайный ветер, эта речь

Утихла. И Богиня, возрыдав,

Сырую почву тронула челом,

Дабы волос рассыпавшихся шелк

Сокрыл стопы Титану, и согрел.

Луна успела за ночь миновать

Неторопливо все четыре фазы,

А эти двое стыли близ ручья,

Незыблемые, словно валуны —

Безгласный Бог, склонившийся к земле,

Простертая Богиня, вся в слезах —

Покуда Крон, опомнясь, не подъял

Угрюмый взор на чуждый, жуткий край,

На сумрак и печаль окрестных мест —

И не узрел Богиню… Крон отверз

Косневшие уста – и, точно лист

Осиновый, дрожала борода:

«Супруг тебе – златой Гиперион,

О Тейя, о нежнейшая жена…

Отверзни взор и возопи: увы!

Отверзни взор и молви: сей изгой —

Ужели Крон? Скажи, ужели впрямь

Сей голос – мой? Чело сие – ужель

Мое? Мое, навек лишенное венца?

Ужели это Крон? О, чья же власть

Меня повергла, молви, чья же мощь?

О, кто растил ее, и наущал?

Ведь я стальной рукой давил Судьбу!

Но я сражен, я сгублен, погребен,

И отрешен от боголепых дел:

Не правлю обращением светил,

Не усмиряю ветры и моря,

Не пригреваю злаки тучных нив —

О, как же божью сердцу изливать

Безмерную любовь? Невесть куда

Мое пропало сердце – и невесть

Куда пропал я сам, былой Титан:

Престол утратив, где-то я исчез

Меж ним и долом этим… Тейя, Тейя!

Открой зеницы, огляди миры —

Миры сиянья звездного, и мглы;

Миры, что жизнедатны, иль мертвы;

Миры Небес, и преисподних бездн.

О Тейя, Тейя! Разве не видать

Иль образ некий, иль хотя бы тень

Защитника, стремящегося к нам

На крыльях, либо колеснице? Да!

О да! Я верю: Крону – быть Царем.

О да! Всенепременно победим

Богов мятежных – верю! Трубный зык

Восславит нас, и грянет мирный гимн

В заоблачных чертогах золотых —

Сольется пенье с перебором струн

Серебряным. И сколько новых благ

Создам на диво дщерям и сынам

Небесным! А затем… Затем велю…

О Тейя, Тейя, Тейя! Где же Крон?..»

И Крон восстал во весь огромный рост,

Ломая руки, пястью пясть круша.

Всклокоченную гриву хладный пот

Влажнил – и взор померк, и глас умолк,

И слух замкнулся – плачь, о Тейя, плачь!

Но вскоре Крон возмог отверзнуть вновь

Уста: «О, я ли, я ли – не творец?

Не созидатель? Я ли не создам

Иного мира, и другой вселенной,

Чтоб нынешним – конец настал навек?

О Хаос новый! Где ты?» – Сей глагол

Достиг Олимпа, и объяла дрожь

Троих богов мятежных. Тейя же

Восстала враз, надежду обретя,

И быстро, но смиренно призвала:

«Спеши утешить весь наш падший род,

О Крон! Даруй отвагу остальным!

Я знаю путь, ведущий в их приют!»

И смолкла, взором заклиная: в путь!

Попятилась немного. Крон за ней

Шагнул – и Тейя, вмиг поворотясь,

Вожатой стала. Древние стволы

Пред ними расступались, как трава.

Меж тем во мрачных безднах реки слез

Лились. Таких скорбей, подобных мук

Не выразить ни речью, ни пером!

Титаны – связни, или беглецы, —

Стенали в лютой боли: «Крон, спаси!»

Но к ним не долетал ответный глас.

Из древних великанов лишь один

Еще не пал, и властвовал еще —

Гиперион. И шаровидный огнь

Ему служил престолом – Богу Солнца.

Но чуял Бог: беда недалека.

Он знамений страшился – не примет,

Которых столь боится смертный люд:

Не песий вой, и не вороний грай,

Не уханье полнощное совы,

Не родственник, ступивший на порог,

Когда раздался погребальный звон —

А знамения навевали страх

Гипериону. Весь его дворец,

От золотых пирамидальных веж

До бронзовых укромных галерей,

Кровавым жаром тлел – и всяк покой,

И всяк чертог соделался багров.

Оконные завесы, тучи тож —

Гремели. Исполинские орлы,

Нигде никем не виданные прежь,

Витали. Ржанье пламенных коней,

Нигде никем не слыханное прежь,

Раскатывалось. А кадильный дым,

До Бога достигавший с алтарей,

Что на священных ставятся холмах,

Смердел каленой медью и свинцом

Расплавленным… Когда на сонный запад

Бог нисходил усталый, отсияв, —

Не отдыхать ложился великан,

И не дремал, внимая пенью флейт,

Но мерил до утра, за шагом шаг,

Длину и ширину своих палат.

А в дальних закоулках и углах

Теснились оробелые рабы

Крылатые – так толпы горожан,

Бежавши в степь, сиротствуют, пока

Землетрясенье зыблет их дома.

И вот, когда влачился Крон вослед

За Тейей сквозь неведомую дебрь,

Гиперион прощальные лучи

Метнул, и скрылся, низойдя на запад.

Дворцовую пред ним отверзли дверь

Бесшумно, как всегда – и лишь Зефир

Поднес к устам покорную свирель,

Мелодию рождая наугад.

Подобно розы алой лепесткам,

Благоуханным, радующим взор,

Открылись дивно створы, чтобы мог

Уставший за день Бог домой войти.

И Бог вошел – как воплощенный гнев!

И риза развевалась, точно ветр

Ее трепал – она, раскалена,

Ревела, что земной кузнечный горн —

И дрогнул всяк. А Бог шагал вперед,

Минуя череду гигантских зал,

И семицветных арок череду,

И череду сияющих столпов,

Покуда не ступил под главный свод.

И там остановился. И, ярясь,

Претяжко топнул. Громовой удар

Сотряс обитель Бога – от основ

До кровель. И еще не стихло эхо —

А Бог, подобно смертному, вскричал:

«О ужасы – во сне и наяву!

О чудища! О кровоядный сонм!

О упыри в сырой, холодной тьме!

О нежить черных, ледяных озер!

Почто почуял вас? Узрел почто?

Почто бессмертный бог настоль смятен,

Завидя грозные зеницы зла?

Низвержен Крон – ужели пробил час

И мой? Ужели сей покину кров —

Родную гавань, славы колыбель

Моей, обитель света и тепла,

Чистейший храм хрустально-золотой, —

Мое владенье? Пусты, холодны

Сии чертоги станут без меня.

Не роскошь, не величие, не блеск

Провижу: мрак провижу – смерть и мрак.

О, даже в мой приют, мое гнездо,

Пришли виденья Тартара, дабы

Глумиться и вещать погибель… Нет!

Землей клянусь, и хлябью всех пучин:

За рубежи пылающих высот

Неотвратимо протяну десницу —

И дрогнет самозванец юный, Зевс,

И Крон опять воссядет на престол!»

Он рек – и смолк. Но полнили гортань

Угрозы, хриплый порождая рык…

В театре пуще грянут свист и гул,

Коль тишины потребует актер;

Прикрикнул Бог – а Призраков орда

Взглумилась гаже втрое, и гнусней.

И над зеркальным полом плыл туман,

И мнилось, пол преображался в топь.

И боль неслыханная проползла

По телу Бога – мнилось, лютый змий,

Проникший сквозь подошвы ног, достиг

До темени, под коим свился в клуб —

И сгинул… Тотчас ринулся к вратам

Восточным Бог, и там, за целых шесть

Часов до часа утренней зари,

Дохнул на створы – и, со створов прочь

Туман тяжелый свеяв, широко

Врата над океаном распахнул.

И шаровидный огнь парил, готов

Дневного бога по небу нести;

Вращался, облеченный мглою туч —

Точнее, полускрытый: свет не гас,

Не прятался бесследно – там и сям

Высверкивали очертанья сфер,

Колюров, дуг и пламенных кругов;

И молнии глубокий слал надир

К зениту – иероглифы чертил;

И всякий жрец, и всякий звездочет

Во время óно знал их тайный смысл,

Разгаданный за сотни долгих лет —

И позабытый ныне: мы найдем

Лишь на стенах египетских руин

Такие письмена… И было два

Крыла у шара – пламенных крыла;

И при явленье Божества они

Приподнялись, готовя первый взмах,

И за пером расправили перо,

Отряхивая мглу – но самый шар

Таился в ней, приказа ждал. Приказ

Тотчас бы отдал Бог, и день зажег,

И спасся бегством – бегством в небеса…

Увы! Теченье суток торопить

Никто не властен – даже божество.

И не зарделось утро: пресеклись

Рассветные приготовленья враз.

И пламенели крылья-близнецы

Вотще; вотще зияли широко

Восточные врата ночной порой.

Титан, который некогда был горд,

Неукротим – согнул невольно выю

Под гнетом черных, тягостных годин.

И на угрюмой облачной гряде —

Меже, разъединявшей день и ночь, —

Простерся Бог, померк и простенал.

И свод небесный тысячами звезд

Глядел на Бога скорбно – и Уран

Глаголал из космических глубин,

Торжественно и тихо молвив так:

«О сын мой! Сын пресветлый! Ты зачат

Землей от Неба древле, Чадо Тайн,

Что непостижны для самих же сил,

Тебя творивших! Огненный восторг,

Всемощный пыл, всевластную любовь —

Отколь, и кто нам это ниспослал?

А нашей страсти зримые плоды —

Божественные символы, во плоть

Облекшие невидимую жизнь —

Бессмертную, и сущую везде.

И в мире новом ты – светлее всех,

Всех остальных собратьев и Богинь!

Борьба меж вами нынче, и мятеж:

Отцу враждебен сын. Я видел: пал

Мой первенец, развенчанный отец,

Меня – меня! – моливший: «защити!»

Но был неотразим сыновний гром,

И я в туманы спрятал бледный лик…

Свою погибель чуешь? Неспроста,

Коль Боги не походят на Богов!

Я создал вас божественными встарь:

Суровы, строги, безмятежны, вы

Миропорядок божеский блюли.

А ныне стали страх, томленье, гнев,

И лютость вам присущи наравне

Со смертными, чинящими раздор

В юдоли бренной… Сын мой, это знак —

Прискорбный знак паденья и конца!

Но не сдавайся! Ты могуч и смел,

Ты – горний странник, несомненный Бог!

О, дай отпор годинам тяжким, полн

Эфирной мощи! Я же – только голос,

Безликий, точно ветер и прилив —

Как ветер и прилив, сыны стихий.

Но ты – иной. А посему – спеши

Опередить беду. Хватай стрелу,

Покуда лучник целится! Стремись

На землю: Крон спасения взалкал!

А я крылатый огнь оберегу

И буду небесам опекуном».

Вселенский шепот слыша, исполин

Восстал тотчас, и поднял к сонму звезд

Свой лик, раскрывши веки широко.

Уран умолк. Но, веки широко

Раскрывши, все глядел на сонмы звезд

Гиперион… А после, как ловец

Жемчужин, прыгающий с борта в хлябь,

Склонился Бог – и с кромки межевых

Свинцовых туч беззвучно канул в ночь.

Книга II

В один и тот же быстрокрылый миг

Низринулся Гиперион стремглав,

А Крон и Тейя край узрели, где

Рыдала Рея, и Титаны стон

Вздымали. Слезы падали во мглу,

Стенанья глохли: яро грохотал

Незримый водопад, и горных рек

Незримых раздавался грозный рев —

И стонущий не слышал сам себя.

Скала скалу теснила, всяк утес

К соседнему склонялся, точно зубр,

Челом к челу встречающий врага:

Они смыкались в каменную сень,

Изгоям дав угрюмейший затин.

Сидевшему – престолом был гранит,

Лежавшему – постелью был базальт,

Иль сланец… И не все тут собрались:

Иной был в узах, странствовал иной.

Терзались Кой, и Гиг, и Бриарей,

Порфирион, и Скорбий, и Тифон,

И много прочих, грозных силой мышц, —

Терзались там, где каждый тяжек вздох,

И стиснутых зубов не разожмешь,

И ни один сустав согнуть нельзя —

Настоль вязка мрачнейшая среда,

Облекшая страдальцев – лишь сердца

Трепещут и колотятся, гоня

Из жилы в жилу судорожно кровь…

Скиталась бесприютно Мнемозина,

Блуждала Фойба от луны вдали:

Бродяжить были многие вольны —

Но большинству пришлось ютиться здесь.

Застыли там и сям громады тел —

Не столь печально хмурое кольцо

Камней священных, древних кельтских глыб —

На пустоши, когда вечерний дождь

Заморосит в унылом ноябре,

Заброшенное капище кропя.

Но все крепились: ни глагол, ни жест,

Ни взгляд не выдавал ничьей тоски.

Давно и втуне ярость исчерпал

Поникший Крий, в осколки раздробив

Булатной палицей ребро скалы.

Но шею змия стискивал Япет

В огромном кулаке, – а змий давно

И жало вывалил и, словно плеть,

Обвис, казненный – ибо не дерзнул

Зевесу ядом в очи плюнуть гад.

И распростерся подбородком вверх

Страдалец Котт, а теменем – в кремень

Уперся и, раскрыв беззвучно рот,

Вращал глазами страшно. Близ него

Стояла та, кого гигантский Каф

Зачал, и в лютых муках матерь Гея

Рожала – ибо Азия крупней

Всех остальных рожденных Геей чад.

И мысль о достославных временах

Грядущих просветляла скорбный лик:

В поречьях Окса или Ганга храм

За храмом рисовала ей мечта,

И острова, и купы щедрых пальм…

И Титаниде скипетром служил

Индийского слона огромный клык.

Над ней, облокотившись об уступ,

На коем он свалился, Энкелад

Лежал: когда-то смирный, словно вол,

Пасущийся средь заливных лугов —

А ныне злобный, точно лев иль тигр.

И, месть лелея, мысленно теперь

Метал он горы во второй войне,

Грядущей – и с Олимпа Божества

Бежали в обликах зверей и птиц.

Здесь Атлас был; и Форкий, что Горгон

Зачал; и были Океан с Тефидой,

У коей на груди рыдала дщерь

Климена, распустившая власы.

Фемида же упала подле ног

Закутанной, что горная сосна,

В холодные, сырые облака,

Неузнаваемой царицы Опс.

Но здесь прервется перечень имен:

Коль Муза возжелает воспарить —

Задержишь ли? А Музе время петь

О Кроне с Тейей, что сюда взошли

От горших бездн по скользкой и крутой

Тропе… Возникли две главы сперва

За гранью скал, потом тела – и вот

Осталось восхожденье позади.

И к логову изгоев Тейя длань

Беспомощно простерла – трепеща,

Украдкой созерцая Кронов лик.

Пытался богом оставаться Бог:

Отринуть гнев, томление, печаль,

Тоску, надежду, ярость, и алчбу

К отмщению, и – паче прочих чувств —

Уныние… Вотще! Бесстрастный Рок

Его седины мертвою водой

Уж окропил, и сопричислил к смертным.

Застыла Тейя в страхе… И сыскал

Несчастный сам дальнейшую стезю.

Больнее сердцу от земных потерь,

Душе тоскливей от мирских утрат,

Коль видишь злополучную семью,

Где беды столь же тяжкие стряслись.

И Крон, войдя к изгоям, обомлел

И сник бы, но взглянуть успел в глаза

Тому, кто был могуч, и Крона чтил —

Титану Энкеладу. И воспрял,

Одушевился Крон – и грянул клич:

«Глядите, вот ваш Бог!» И грянул стон

В ответ, и скорбный вой, и жалкий вопль —

Но всяк склонился, Крона восхвалив.

Развеяв сумрак облачных завес,

Глядела Опс, отчаянно бледна,

С мольбой в запавших, выцветших очах.

Когда взревет Зима, дремучий бор

Шумит – подобный же возникнет шум

Среди бессмертных, если, перст воздев,

Глаголать Бог намерится – изречь

Неизрекомое, и каждый звук

Заставить загреметь и заиграть.

Утихнет буря – и дремучий бор

Уснет, и более ни шум, ни шорох

Не раздадутся. Но затих едва

Средь падших гул – и тотчас, как орган,

Что, хору дав умолкнуть, вдруг аккорд

Рождает серебром басовых труб,

Державный Крон безмолвие прервал.

Прервал – и рек: «Ни сердце, мой судья

Пристрастный, не способно разъяснить,

За что нам нынче выпало сие, —

Ни первобытный духовластный миф,

Изложенный в стариннейшей из книг,

Которую хранитель звезд, Уран,

У темных берегов, из темных волн,

С незнаемого дна сумел извлечь, —

Нам, из безвидных спасена зыбей,

Незыблемый гласит она закон!

Ни миф, ни знак, ни вещая борьба

Стихий – земли, воды, ветров, огня, —

Когда они воюют меж собой,

Вдвоем, втроем, а то и вчетвером

Затеяв распрю, все противу всех:

Ярятся огнь и ветер, а вода

Обоих дождевая оземь бьет —

И, если молния отыщет серу,

Мир дрогнет, – ни борьба стихийных сил,

Ни знак, ни миф не властны сообщить,

За что вам нынче выпало сие!

Нигде разгадки нет – хоть я вперял

Зрачки до боли во вселенский свиток:

За что же вам, древнейшим Божествам

Средь зримых, осязаемых Богов,

Покорствовать мятежникам, чья мощь

Сравнительно мала? Но все вы здесь!

Посрамлены и сломлены – вы здесь!

Я крикну: “Храбрецы!” – услышу стон;

“Холопы!” крикну – снова стон. И что же

Поделаю? О Небо, что же днесь

Поделаю? Пусть молвит каждый Бог:

Как воевать? Как ярость утолить?

Глаголай всяк – и все глаголы взвесь!

Я жажду слушать. Молви, Океан,

Глубокий в мыслях! На твоем челе —

Спокойствия сурового печать,

Рожденного раздумьем. Говори!»

И Крон умолк. А Властелин Морской, —

Философ, не в сени афинских рощ

Ученый, а в безмолвии пещер

Подводных изощрить сумевший ум, —

Заставил свой чужой речам язык

Зашелестеть, как волны о пески:

«Кто исступленно испускает рык,

И яростью бессильной тешит скорбь —

Не слушай! Ничего не прошепчу,

Что злобу возмогло бы раздувать!

Но внемли всяк беззлобный! Говорю:

Склонись послушно, кротко, не ропща;

Я правду молвлю в утешенье вам,

Коль скоро вас утешить может правда.

Закон Природы, Рок – а не Зевес,

Не гром повергли нас. О Крон, ты Царь —

И мудрый царь. Не действуй же вразрез

Миропорядку. Ты введен в обман,

Тебя, к несчастью, ослепила спесь,

И путь сокрыла от твоих очей,

Меня приведший к вековечной правде.

Во-первых, ты – не первый, и не ты —

Последний: ты отнюдь не присносущ,

И не в тебе – начало и конец.

От Хаоса и Тьмы рожденный Свет,

Слиянием клокочущих утроб

Зачатый для неведомых чудес,

До срока зрел – и, вызрев, засверкал

Бессмертный Свет, и оплодотворил

Родительницу собственную, Тьму,

И оживил всеместно вещество.

И в мире объявились тот же час

Уран и Гея – нам отец и мать;

И ты, рожденный прежь иных детей,

Волшебным царством властвовал досель.

Теперь – о правде горькой. Но горька

Она безумцам токмо! Слушать правду,

И соглашаться с ней, храня покой —

Удел царей, запомни хорошо!

Земля и Небо во сто краше крат,

Чем Тьма и Хаос, древние вожди;

Но были нам досель Земля и Твердь

Подвластны: ибо мы куда милей,

Изящней, мельче, краше – и куда

Свободней, лучше, чище наша жизнь!

А новые владыки – по пятам

За нами шли, рожденные от нас,

И ярче, лучше нас во столь же раз,

Во сколь мы лучше Тьмы… Но разве мы

Побеждены? О! Разве покорен

Богами Хаос? И какую месть

Лелеять может почва, что корням

Деревьев гордых скромно дарит корм,

Служа подножьем для зеленых рощ?

И древу ль ненавидеть голубка,

Поскольку тот воркует, и крыла

Расправив, может вольно упорхнуть?

Мы – словно древеса, на чьих ветвях

Воссели днесь отнюдь не голубки,

Но златоперые орлы, гораздо

Прекрасней нас; и властвовать орлам —

По праву, ибо вечен сей закон:

Кто лучше прочих – прочим господин.

А сих господ – поскольку нерушим

Закон – другие сменят племена…

Видали, сколь прекрасен Бог Морской,

Преемник мой? Узрели этот лик?

А видели крылатых жеребцов? —

Он создал их, и в колесницу впряг,

Под коей пенится морская гладь.

И столь чудесен божьих блеск очей,

Что я печально вымолвил: “Прощай,

Былое царство!” И сюда прибрел —

Увидеть участь братьев и сестер

Истерзанных, и поразмыслить, как

Утешить их в неслыханной беде.

Примите правду: правда – лучший врач».

Молчали все. И то ли Океан

Их убедил, а то ли возмутил —

Возможно ли сказать наверняка?

Но было так: молчали все. Потом

Смиренная отважилась Климена

Ответить – нет, пожаловаться лишь.

Она была застенчива, скромна,

И робкие слова слетели с губ:

«Я знаю, слов моих ничтожен вес.

Но знаю: радость прежняя ушла,

И горе наполняет нам сердца,

И там навек останется, боюсь.

Не хмурьтесь, я – не каркающий вран,

И речь моя не может помешать

Идущей свыше помощи Богов.

Отец! Я расскажу, чему вняла

Когда-то – и заплакала навзрыд,

И поняла: никоих нет надежд.

На брег морской – пустынный, тихий брег

Я вышла. Ветер веял от полей

И рощ; витали запахи цветов.

Покой и радость… Но какая грусть

Меня томила! В сердце зрел укор,

Упрек – покою, свету и теплу.

Напева горестнейшего желал

Мой слух, просил унылых, скорбных нот.

Я раковину гулкую взяла,

В нее дохнула, словно в звонкий рог —

И замерла, бесхитростных мелодий

Не извлекая – ибо с островка

Морского, что лежал насупротив,

Навстречь зефиру вольно полетел

Напев нездешний, полный волшебством,

Способным погубить и воскресить.

И раковина пала на песок,

И раковину залило волной,

А душу – током золотых мелодий.

И жизнь, и смерть вмещались в каждый звук…

О, звон чистейших нотных верениц!

Так сыплется весенняя капель —

Иль жемчуг бус, когда порвется нить.

Иль – нет! Как будто лебеди в лазурь,

За звуком звук торжественно взмывал,

И умножал гармонию окрест.

Меня томила радость, будто хворь,

И, точно хворь, брала меня тоска —

Острей, чем радость. Я руками слух

Замкнула – но и сквозь преграду рук

Донесся нежный, музыки нежней,

Призывный голос, восклицавший: “Феб!

О юный Феб! О светозарный Феб!”

Как больно было слышать имя “Феб”!

Отец мой! Ты навряд ли ощущал

Такую боль – и ты не ощущал,

О Крон! Молю: не надобно винить

За жалобу мой дерзостный язык».

Струилась речь пугливо: так ручей

Струится морю бурному навстречь —

И повстречает бурю, как ни кинь!

И гневно грянул, точно ярый шторм,

Громоподобный Энкеладов бас —

Глагол был каждый тяжек и свиреп,

Как разогнавшийся, ревущий вал.

Не встал Титан – лежал, облокотясь

О камень – в знак безмерного презренья:

«Ни горе-мудрецам, ни дуракам

Внимать не время, о гиганты-боги!

Ни гром за громом, бивший в нас, пока

Мятежник Зевс опустошал колчан,

Ни круг за кругом преисподних мук —

Не хуже, не ужасней болтовни

Бесцельной, жалкой, немощной – срамной!

Эй, сонный сброд! Рычи, реви, лютуй!

Иль не стегали громы, как бичи?

Иль вас не истязал молокосос?

Не заживо ли ты, властитель волн,

Варился в них?.. Ого! Я пробудил

Дремавший сброд, едва лишь изругал!

О радость! Вижу лица храбрецов!

О радость! Вижу тысячи очей,

Горящих местью!» – Грозный Энкелад

Зашевелился грузно и восстал

Во весь огромный рост, и молвил так:

«Теперь вы – пламя! Должно пепелить

Врагов, и очищать от них эфир;

Язвите лютых жалящим огнем,

Палите всех – и смрадным дымом Зевс

Да захлебнется в собственном шатре!

О, пусть познает, сколь безбожен бунт!

Ведь мы не только царства лишены;

Потеря наша – больше, скорбь – острей:

Наш век, великий век, бесследно канул —

Волшебный век, не ведавший войны.

В то время, если речь держал Титан —

Внимали жадно жители небес;

И был Титан приветлив, а не хмур,

И был Титан заботлив, а не груб —

Однако, пораженье потерпев,

Доверчивости он изведал цену…

Воспряньте! Помните: Гиперион,

Светлейший бог, досель неуязвим!

Глядите! Вот он! Вот его лучи!»

И, с Энкелада не спуская глаз,

Увидели Титаны – прежде, чем

Замолкло эхо в скалах, – бледный свет,

На Энкелада павший. Недвижим

Стоял Титан, понудивший богов

Ожить. Потом окинул взглядом всех:

На каждом лике бледный свет мерцал,

А волны снежных Кроновых кудрей

Сияли, как сияет лишь бурун,

Встающий пред форштевнем при луне.

И серебристый разгорелся брезг —

И разом, точно тысячи зерцал,

Сверкнули скалы! Свет повсюду хлынул,

Ударил в ребра каменистых круч,

И в каждый гребень скальный и хребет:

Он от вершин разлился – и до недр

Немеряных, неведомых, немых;

И всякий грохотавший водопад,

И всякий клокотавший водный ток,

Дотоль завешенные плотной мглой,

Сверкали нестерпимо для зениц.

То был Гиперион. Гранитный пик

Стопою тронув, долго бог смотрел

И страшный видел край: угрюмый, злой,

В губительной представший наготе.

И пламенели завитки волос

Коротких, и огромный силуэт

Обрамили сияньем: древний Мемнон

Таким же зрится, если на закат

Глядеть, покинувши пределы Фив.

И, точно Мемнон, тягостно вздохнул

Гиперион. И длани скорбно сжал

Гиперион, молчание храня.

И вновь отчаялся всяк падший бог,

Увидев, сколь Гиперион угрюм,

И многие сочли несносным свет.

Но зыркнул на собратьев Энкелад —

И вот, покорен зову грозных глаз,

Восстал Япет. А за Япетом – Крий

И Форкий. И пошли они туда,

Где, словно башня, возвышался гость.

И на ходу ревели: «Крон!» – В ответ

Гиперион с вершины крикнул: «Крон!»

А Крон сидел близ Матери Богов —

Безрадостной, хотя среди Богов

Уже вовсю гремело имя: «Крон!».

Книга III

Титаны велий учинили гул:

Казалось, пробуждается вулкан…

Оставь их, Муза! Право же, оставь —

Тебе ли, нежной, петь о мятежах?

Твоим устам пустынная печаль

И одинокая милее грусть.

Искать недолго будешь их – зане

Скитается по диким берегам

Немало древних свергнутых Божеств.

Дельфийской арфы трепетно коснись —

И все ветра небесные дохнут

Подобно тысячам дорийских флейт:

Восславься, Бог, дарующий стихи!

О, пусть леса оденутся в багрец,

И пусть пылают розы на кустах!

Пусть алые клубятся облака

Над морем поутру и ввечеру;

Пускай вино алеет, как рубин,

Пускай рождает пурпур всяк моллюск;

Пускай любая звучная строка

Зовется красной, – и пускай румянцем

Девичьи красит щеки поцелуй!

Наиглавнейший остров средь Киклад —

Ликуй, о Делос! – дивный край олив,

И пальм, и сребролистых тополей,

Меж коими Зефир заводит песнь, —

Ликуй! Отныне истинный герой

Поэмы – светозарный Аполлон!

Летел к изгоям Солнечный Монарх —

А что же юный делал Кифаред?

Сестру совместно с матерью дремать

Оставив на рассвете в шалаше,

Он тихий отыскал, укромный дол,

И шествовал среди приречных ив,

По ландышам, унизанным росой.

И соловей замолк, и мало звезд

Уже сияло в небе. Певчий дрозд

Прочистил горло. Пробуждался Делос —

И в каждую пещеру, в каждый грот

Отчетливо струился рокот волн,

И смешивался с шелестом листвы.

И слушал Феб, и плакал. Токи слез

На золотой, – испытанный, тугой,

Зажатый в шуйце, – заструились лук.

И замер Феб: навстречу, вдоль реки,

Величественная Богиня шла,

И взгляд Богини ласков был, и строг.

И Феб, гадая, как истолковать

Подобный взгляд, напевно возгласил:

«Отколе ты? Неужто по морским

Волнам шагала семо? Или ты

Очам была незрима посейчас?

О да! Я слышал ризы этой шелест

По листьям палым! Я, наедине

В лесу мечтая, там внимал, клянусь,

Шагам твоим – и видел, как цветы

Сникали под невидимой стопой!..

О нет! Без колебаний присягну,

Богиня: лицезрел тебя и прежь!

Не постигаю токмо: наяву ль —

Во сне ли?» – Отвечала гостья: «Да,

Во сне – а пробудившись и восстав,

Златую лиру, драгоценный дар,

Увидел рядом, и персты пустил

По струнам – и согласью звонких струн,

Ликуя и страдая, слух вселенной

Внимал неистомленный: родилась

Мелодия впервые! Не грусти,

Не плачь: безмерный дан тебе талант —

О чем же ты горюешь? Изложи

Свои печали той, кто стерегла

Твой сон, оберегала каждый шаг —

Пока твоя младенческая пясть

Не стала дланью мощною, согнуть

Способной этот приснославный лук.

Доверься древней Власти, ветхий трон

Отринувшей, – зане звенела весть

О боге творчества, о красоте

Новорожденной!» – И ответил Феб,

И просветлел его упорный взгляд,

Когда слетело с юных божьих уст

Напевно и любовно: «Мнемозина!

Я знаю имя, да не вем, отколь.

А ты меня, Богиня, зришь насквозь,

И ты, Богиня, ведаешь сама,

Почто рыдаю… О, туман, туман —

Мертвящий, мерзкий, – застит мне глаза!

О, я ли не отыскивал причин

Своей печали? Я ли не страдал,

Не падал, и не бился, точно птах,

Лишенный крыльев? О, зачем же я

Безумствую, когда бесхозный воздух

Ласкается к стопам? Зачем же я

Ступаю на презренный, жалкий дерн?

Богиня добрая, молю – повеждь:

Ужель я в этот замкнут окоем?

Я звезды вижу! Вижу солнце, солнце!

И нежный, бледный вижу блеск луны!

О, тысячи светил! Поведай путь

К любой прекрасной, трепетной звезде —

И, лиру взявши, я порхну превыспрь,

И возбряцаю струнным серебром!

Я слышал грохот грома. Чья же власть,

И чья же пясть – какого Божества? —

Колеблет небеса, пока томлюсь

В неведении семо, на брегу

Постылого родного островка?

Скажи, велящая незримой арфе

Стенать в начале и на склоне дня:

Почто скорблю среди знакомых рощ?

Молчишь, немотствуешь! – а я прочел

В очах твоих негаданный урок:

Ты – Бог, понеже умудрен зело.

Легенды, сказы, мифы, имена,

Восторг вселенский, мировая боль,

Творенье, разрушенье – вещий вихрь

Наитий горних носится в мозгу —

И мнится, что небесного вина,

Божественного нéктара испив,

Я стал бессмертен!» – Так воскликнул Бог,

И светоносным сотворился взор,

Вперявшийся в зеницы Мнемозины.

И страшно, дико Феба сотрясло,

Эфирную объяло жаром плоть —

Казалось, это миг предсмертных корч, —

Верней, кончины божьей, коей жар

Сопутствует, а не земной озноб:

Дано богам, оставив позади

Бессмертную, бездейственную смерть,

Скончаться к новой жизни. Юный Феб

Изнемогал; и чудилось, терзал

Власы ему свирепый ураган.

И Мнемозина руки вознесла,

Как будто жрица вещая… И вот

Воскликнул Феб, и от главы до пят

Небесным.