Малые святцы

Поставил я рюкзак на пол. Подступил к столу. Отец напротив. Глаза у отца — жёлтые, зрачки — мутные. Ими он, отец, и смотрит. Внимательно. Ну а смотрит если, видит, значит, что-то.

Взял я его руку, пожал её.

Он на пожатие мне не ответил.

Молчим.

Пошёл я.

Подхватил рюкзак, вышел с ним в сенцы. Стою там, ухватившись за дверную скобу.

Чувствую: приехал я в скорлупе, как семячко подсолнечное, и тут, в сенцах, только что расшелушился будто, стою — оголённый — больно.

Открыл дверь, шагнул за порог дома — из предыдущей точки словно выделился — в синтаксис мира междометием как будто вывалился — во что-то влажное, сырое, откуда, может быть, когда-то появился.

Отца живого я уже не видел. Умер он ровно через полгода. Умер он хорошо, сказала мама. А Николай сказал: достойно. Не охнул, не пожаловался. Просто умер. Как дерево.

Умер он так, как было описано в одном из моих романов, так же, как в романе том было описано, мы его и хоронили. И я как дважды будто потерял его.

Сенека сказал, что один, последний, день судит все предыдущие, своё сказал, другого ли кого повторил, неважно. Но так-то для других, наверное, для посторонних. День этот — завершение. Жизнь внутренняя и внешняя, как две непараллельные линии: одна на нас, другая на Кавказ. Одну, внешнюю, и мы вроде видим, а другую, внутреннюю, нет. При смерти они, линии эти, смыкаются в точку — в результат, который для умирающего логичен, а для посторонних неожиданен.

Блаженный Августин писал когда-то:

«Много таких, кто на земле считал себя чуждым Церкви и кто в день Суда обнаружит, что был её гражданином; много и тех, увы, кто мнил себя членом Церкви, и увидит, что был чужд ей».

А для меня:

Отец, отец…

А умер он.

Отец, отец…

Нет его рядом, локтём не коснёшься.

Звонит, звонит теперь колокол — бухает. Для меня. Как кровь в ушах. Не стихает.

И пол-Европы в море будто унесло — такое чувство.

Оторвало.

Контуры — в памяти — как об утраченной конечности.

На сердце ли — ногтём кто выцарапал, выскреб ли.

Я узнаю себя в них, повторяю.

Чем дальше — больше. И не раздражаюсь.

С этим живу теперь.

А что тут скажешь?

Апрель, май… сентябрь, октябрь

2002

Санкт-Петербург