Малый трактат о великих добродетелях, или Как пользоваться философией в повседневной жизни

Подобная любовь может являться объектом желания, и эта тоска по ней рождает ее ценность, вернее, делает ее зарождение ценностью. Это жажда, побуждая находить источник, и она же – сам источник: как нехватка чего-либо освобождает от тоски по отсутствующему, как потенциальная способность освобождает от необходимости применять силу. Нам не хватает любви, и мы радуемся любви: agape здесь предстает как объект или далекий горизонт для eros и philia, не позволяя двум последним замыкаться в себе и довольствоваться собой, побуждая то и другое, как верно показал Платон, стремиться подняться над объектом любви, над обладанием им, над любыми предпочтениями, и достичь той области духа или бытия, где больше нет нехватки чего бы то ни было и где царит радость. Платон называл эту область Добром, другие последние две тысячи лет называют ее Богом, но, может быть, что это не что иное, как любовь, которая призывает нас в той точно мере, в какой мы призываем ее, – в той мере, в какой мы любим и иногда отмечаем если не ее присутствие, то хотя бы ее отсутствие, понимая, в чем она заключается и каковы ее требования к нам. Любовь не возникает по заказу, наоборот, это она «заказывает музыку». Любовь действительно командует нами, вот почему она – главный закон, как это показал Апостол Павел. Любовь ценнее науки, веры или надежды, которые обретают ценность только благодаря любви и во имя любви. Думаю, будет уместно процитировать самый прекрасный из всех когда-либо написанных текстов о любви.

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви – то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не разуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится. Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, помладенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше» (I Кор 13).

Традиция называют «сии три» главными христианскими или теологическими добродетелями (поскольку предполагается, что их объектом выступает Бог). Две из них – вера и надежда – не вошли в настоящий трактат, потому что они, на мой взгляд, не имеют иного объекта, кроме Бога, а я в Бога не верю. К тому же мне кажется, что без этих двух добродетелей вполне можно обойтись: перед лицом опасности или неизвестности будущего достаточно храбрости; перед лицом неизведанности истины достаточно добросовестности. Но как обойтись без любви и милосердия? И кто рискнет утверждать, что любовь должна быть обращена только на Бога, если каждый чувствует, что дело обстоит с точностью до наоборот (и даже Апостол Павел об этом говорит в полный голос), потому что милосердие существует только в форме любви к ближнему? Впрочем, бл. Августин и Фома Аквинский, комментируя этот евангельский текст, показали, что из трех христианских добродетелей любовь не только «самая большая», но и единственная, имеющая смысл в Боге или, по их выражению, в Царствии Небесном. Вера пройдет (зачем верить в Бога, если ты уже в Царствии Небесном?), надежда пройдет (в Царствии Небесном надеяться уже ни на что не надо). И только любовь не пройдет: в Царствии Небесном не останется ничего, кроме любви – любви без надежды и без веры. Ну вот мы и добрались до цели. Вера и надежда нас покинули: остались тоска, радость и милосердие. Это не значит, что мы призываем отринуть дух христианства или отказываемся ему следовать. Сам Христос, как отмечает Фома Аквинский, не имел ни веры, ни надежды, зато имел «совершенную любовь». Нам до этого совершенства не дотянуть, это очевидно. Но разве это причина, чтобы отказываться от той малой толики чистой, беспричинной и бескорыстной любви, на которую мы, может быть, способны? Разве это причина, чтобы отказываться от милосердия?