Малыш

Тут я опять увидел Черные глаза. Они неожиданно появились передо мной, сияющие, полные участия, но они снова исчезли, прежде чем я успел с ними заговорить… И только тогда я понял, что в образе мадемуазель Пьерот слились два совершенно различных существа: мадемуазель Пьерот – маленькая мещаночка с гладко причесанными на пробор волосами, созданная для того, чтобы царить в бывшем доме Лалуэт, и Черные глаза, – эти большие, полные поэзии глаза, раскрывавшиеся, как два бархатных цветка, и точно по волшебству преображавшие весь этот смешной мирок торгашей. Мадемуазель Пьерот совершенно не привлекала меня, но Черные глаза… О Черные глаза!..

Пора было расходиться. Госпожа Лалуэт поднялась первая. Она укутала мужа в большой клетчатый плед и потащила его, как забинтованную мумию. После их ухода Пьерот долго еще стоял с нами на площадке лестницы, задерживая нас своей бесконечной болтовней.

– Ну, теперь, господин Даниэль, когда вы уже узнали наш дом, я надеюсь, что мы вас будем часто видеть. У нас не бывает большого общества, но зато это избранное общество. Вот уж, правда, можно сказать… Во-первых, господин и госпожа Лалуэт, прежние мои хозяева; во-вторых, госпожа Трибу, дама высоких качеств, с ней вы всегда можете поговорить; затем мой приказчик, добрый малый, который играет нам иногда на флейте… вот уж, правда, можно сказать… С ним вы можете разыгрывать дуэты. Это будет очень мило.

Я робко ответил, что очень занят и поэтому, может быть, не смогу бывать так часто, как мне хотелось бы.

Мои слова заставили его рассмеяться.

– Полноте! Заняты… господин Даниэль?! Знаем мы ваши занятия в Латинском квартале!.. Вот уж, правда, можно сказать… Наверно, тут замешана какая-нибудь гризетка.

– Надо признаться, – сказал со смехом Жак, – мадемуазель Белая кукушка не лишена известного очарования…

Это имя – Белая кукушка – еще больше развеселило Пьерота.

– Как вы сказали, господин Жак?.. Белая кукушка?.. Ее зовут Белой кукушкой?.. Ха-ха-ха! Подумайте, какой шалун!.. В его-то годы!

Он сразу умолк, заметив, что дочь слушает его. Но он продолжал хохотать, и, уже спустившись с лестницы, мы все еще слышали его громкий смех, сотрясавший перила лестницы.

– Ну, как ты находишь их? – спросил Жак, как только мы очутились на улице.

– Дорогой мой, господин Лалуэт очень безобразен, а мадемуазель Пьерот очаровательна.

– Не правда ли?! – воскликнул бедный влюбленный с такой живостью, что я не мог удержаться от смеха.

– Ну, Жак, ты себя выдал, – сказал я, беря его за руку.

В этот вечер мы с ним долго гуляли по набережным. У наших ног тихая темная река отражала тысячи звезд, похожих на рассыпанный жемчуг. Скрипели якорные канаты больших судов. Так приятно было не спеша бродить в полумраке, слушая Жака, говорившего мне о своей любви… Он любил всей душой, но его не любили; он прекрасно знал, что его не любят.

– Так она, наверно, любит кого-нибудь другого, Жак.

– Нет, Даниэль, я не думаю, чтобы до сегодняшнего вечера она кого-нибудь любила.

– До сегодняшнего вечера! Жак, что ты хочешь этим сказать?

– Да то, что тебя все любят, Даниэль, и она тоже может тебя полюбить…

Бедный, милый Жак! Нужно было слышать, каким грустным и покорным тоном он говорил это. Чтобы успокоить его, я громче расхохотался, громче, может быть, даже, чем хотел.

– Черт возьми, какие у тебя фантазии!.. Неужели же я так неотразим, и разве мадемуазель Пьерот так легко воспламеняется?.. Нет, нет, успокойся, Мама Жак: мадемуазель Пьерот так же мало интересует меня, как и я ее. Не меня тебе бояться, во всяком случае.

Я говорил вполне искренне: мадемуазель Пьерот не существовала для меня… Другое дело – Черные глаза!

Глава VII Красная роза и черные глаза

После первого посещения бывшей фирмы Лалуэт я некоторое время не возвращался туда. Но Жак продолжал свои воскресные паломничества и всякий раз придумывал для своего галстука какую-нибудь новую обольстительную форму банта. Галстук Жака представлял собою целую поэму, поэму пылкой и в то же время сдержанной любви, нечто вроде восточного селяма[35], один из тех эмблематических букетов, которые турецкие аги[36] преподносят своим возлюбленным, искусно выражая подбором цветов оттенки страсти.

Если б я был женщиной, то галстук Жака с его бесконечно разнообразными бантами тронул бы меня больше всяких объяснений в любви. Но должен вам сказать, что женщины в этом ровно ничего не смыслят… Каждое воскресенье, перед уходом, бедный влюбленный всегда обращался ко мне с вопросом:

– Я иду туда, Даниэль… Ты пойдешь? – На что я неизменно отвечал:

– Нет, Жак, я работаю.

Он быстро удалялся, а я оставался один, совсем один, склоненный над рабочим столом.