Малыш пропал

— Вы не поверите, мсье, какой сверток поджидал меня у господина кюре в тот вторник. — Хилари, уже понимая, что старой женщине для ободренья необходим какой-то отзыв аудитории на ее слова, в непритворном недоумении покачал головой. — Мальчонка это был, — торжествующе произнесла мадам Кийбёф. — Мальчонка в белой ночной сорочке с кружевами крепко спал в шкафу.

Хилари в страхе метнул пронзительный взгляд на Пьера, и тот едва заметно мотнул головой. «Подождите», сказали его губы, и тотчас на лице выразилось восторженное недоверие, какого и требовала драматическая пауза рассказчицы.

— Вот оно что, — удовлетворенно сказала мадам. — Мальчонка там лежал, годика два ему, голова вся в золотых кудрях, ну будто ангел Божий. «Мадам, — сказал мне господин кюре, — если мы с вами не спасем дитя, эти проклятые злодеи убьют его». А я говорю: нет, mon pere, никто, даже немцы, не убьют такое дитя, — а было это в самые первые дни, как они пришли, и тогда мы еще не знали, на что они способные. Но господин кюре, он заверил меня, мол, если они найдут мальчонку, ему не миновать смерти, из-за хорошего человека, из-за его отца. И под конец я сказала: ладно, mon pere, а что ж я могу сделать, чтоб спасти его? «Вы можете унести его в вашей корзине под бельем и сохранять его в безопасности, пока я не пришлю кого-то за ним». — «А что как он по дороге проснется да завизжит, будто молочный поросенок?» — спросила я. «Я ему кое-что дал, чтобы он проспал до полуночи», — сказал господин кюре. «А что как эти свиньи придут и станут обыскивать мой дом — может, я чего прячу?» — сказала я. «Вы живете у себя дома, вы сами, ваш муж и сын вашего вдового сына, который в Алжире», — сказал господин кюре, знал он, что наш дорогой Исидор уж пятнадцать годов, как помер, он там водителем автобуса был в компании Женераль Трансатлантик.

Она замолчала, надо было перевести дух.

— Очень практично вы повели себя: прежде, чем браться за дело, подумали обо всех этих трудностях, — мягко сказал Пьер.

— Это уж как пить дать, практичная я, — сказала мадам Кийбёф с заслуженной гордостью, — практичная и умею держать язык за зубами, потому господин кюре и выбрал меня для этой трудной и опасной работы. Да, — продолжала она, — забрала я с собой мальчонку, и три дня он у нас жил в одной только своей белой ночной сорочке, не во что мне было его одеть. Но господин кюре, он замечательный был человек, он обо всем наперед подумал. На третий день вечером — это что у нас было… сейчас скажу… ну да, в четверг — сразу как стемнело подошел к моей двери молодой человек. «Мадам, — говорит, — я пришел спросить, не постираете ли вы моей теще?» И, знаете, мсье, это в точности те слова были, какие, мне господин кюре говорил, он должен сказать. А мне надо было сказать: «А где она живет, ваша теща?» Я так и сказала, а он в ответ, как и должен был: «Всего в пяти минутах от Приюта в Отей».

Каждый раз кто ни приходил за детишками, не всегда тот же молодой человек… а все одно эти самые слова говорили. Тогда, в первый-то раз, молодой человек вытащил из карманов пальто порточки, рубашонку, сандалики, одели мы мальчонку, сказали, к маме он едет, он и поехал, как солнышко рассиялся.

— Его действительно к матери повезли? — спросил Хилари.

— Ох нет, мать уже убили. Мы так сказали, только чтоб в дороге он спокойный был, слушался.

— Все было продумано, — нахмурясь, поспешил вмешаться Пьер; по взгляду Хилари он сразу понял, как тот возмущен.

— Мы всегда так им говорили, когда их забирали, — сказала мадам, явно довольная. — Скажешь им, они к маме едут, — они тогда спокойные, слушаются.

— А куда ж все-таки их везли? — спросил Хилари.

— Не знаю, — решительно ответила мадам, — и не спрашивала. Чем меньше знаешь об чужих делах, тем лучше. Надо надеяться, их в хорошие католические семьи отдавали, ведь многие детишки, которых я в своей корзине приносила, были евреи.

Ужасная бабища, с невольным восхищеньем говорил себе Хилари. Не было для него ничего труднее, чем понять истинную цену человека, в котором равно очевидны свойства хорошие и дурные; он еще допускал, хотя и не слишком охотно, что у хорошего человека могут быть кое-какие грешки, а у плохого кое-какие добродетели, но по-настоящему разобраться во всем этом ему мешала неспособность определить, по какую же сторону этого нравственного водораздела находится он сам.

— Мсье хотел бы послушать о самом последнем ребенке, — услышал он слова Пьера.

У него перехватило дыхание — он ждал.

— Ах, — мягко, с безмерной нежностью произнесла мадам, — маленький мой Бубу.

— Это его имя? — тотчас спросил Хилари.

— Это я его так звала. Его настоящее имя я не знала, мне никто не говорил. Бубу — так я своего Исидора звала, когда он такой же был, от горшка два вершка.

Не может быть, чтоб она говорила о моем мальчике, подумал Хилари. Мой мальчик никогда не мог бы ей напомнить этого ее гренадера Исидора. Хилари даже не осознал, что впервые ощутил своего незнакомого ребенка не как некий символ, но как живое существо, которое необходимо защитить от возможной враждебной критики.