Малыш пропал

— Бога ради, замолчите! — крикнул Хилари.

— Вам это в новинку, — почти холодно сказал Пьер. — Оттого и непереносимо. А когда побудешь одним из нас чуть дольше, обнаружишь, как и мы, что легче позволить своему воображению представить всевозможные ужасы, чем стараться не думать о них.

— Нет! — воскликнул Хилари.

— Это так, уверяю вас, — сказал Пьер. — Право слово, это так же верно, когда речь идет о душевной боли, как и в случае боли физической. Я помню одного человека в марсельском госпитале. У него была почти отстрелена рука и все время гноилась. Он обычно лежал с закрытыми глазами, никогда не глядел на руку: просто часами лежит в напряжении — подавляет в себе желание поглядеть на нее. В конце концов доктор, мудрый старик, настоял, чтобы он открыл глаза и посмотрел на нее. Зрелище было ужасное, его рука, скажу я вам, я ее видел. Там белые черви ползали… Но после того, как он на нее посмотрел, а можете мне поверить, произошло это очень не скоро, он просто стал на нее смотреть, а не разглядывать. И она начала заживать.

Хилари слушал Пьера, не давая ему понять, вникает ли в суть его слов. Когда тот кончил, он спросил:

— А другие возможности есть?.. Я имею в виду мальчика?

— Понимаете, могло и еще одно случиться, — ответил Пьер. — По нашим сведениям, немцы в каждой оккупированной стране отбирают некоторое количество детей и растят их как немцев: берут совсем маленьких, дают им другие имена и распределяют по немецким семьям. Берут, конечно, только белокурых — истинно нордического типа. — Он прервался и вопросительно посмотрел на Хилари.

— Мой мальчик был темноволосый… по крайней мере, при рождении, — сказал Хилари.

— Дети сильно меняются, — с сомнением проговорил Пьер. — А Лайза была такая белокурая.

Потом оба сидели молча, казалось, долгое, долгое время, напряжение спадало, и молчание было пронизано взаимной симпатией. Наконец Пьер поднялся, на вид уже не такой усталый, и сказал:

— Я столько обо всем этом думал — вы уж меня простите, для экономии времени я сразу выложу вам планы, которые разработал. Прежде всего я озаботился, чтобы вам сообщили, если меня убьют. Тем самым, если сообщение не поступит, знайте: когда Париж снова будет наш, я начну поиски мальчика. И как только смогу, напишу вам.

Пьер протянул руку, и Хилари задержал ее на минуту, черпая успокоение в сдержанном сочувствии, которое исходило от Пьера. Однако отнюдь не отношение к Хилари привело сюда Пьера — просто так случилось, что тот оказался связанным с его долгом перед самим собой, и, к облегчению обоих, безусловная взаимная приязнь, которую они ощущали, была не мимолетной и совсем иного рода, чем те душераздирающие чувства, что привели их друг к другу.

Хилари вернулся в гостиную, и мать спросила:

— Где же твой друг? По-моему, вежливость требовала, чтобы ты завел его на минутку сюда и представил мне, тебе не кажется?

— Ему пришлось торопиться, — ответил Хилари, взяв в руки зеленого фарфорового кролика, глянул на него безо всякого интереса и вернул на место.

— Так что же это заставило его мчаться к тебе в рождественский день? — недовольно спросила она.

— Он приехал сказать, что Джон потерян, — ответил Хилари, пристально глядя на нее, дрожа от обуявшей его жажды, чтобы она чудом обратилась в кого-то, кто успокоил бы его, только успокоил.

— Ты хочешь сказать… умер? — прошептала миссис Уэйнрайт.

Хилари все не отрывал от матери взгляда, всматривался в ее лицо. Потом с отчаянием ответил:

— Да… умер.

Часть вторая Поиски

Глава вторая

В 1945-м, через три года после того, как малыш пропал, отец в поисках его приехал во Францию.

Сидя в обветшалом автобусе у аэропорта, Хилари удивленно спрашивал себя, куда подевалось то поразительное волнение, тот небывалый подъем духа, которые прежде он испытывал всякий раз, как приземлялся во Франции. Часто ли бывало, что в недавние годы, когда он был лишен этой возможности, он не тосковал, страстно, почти чувственно, по Франции, по ее солнцу, по обсаженным деревьями дорогам, по незабываемой городской атмосфере, с ее мягким, душистым воздухом. «De voir France, que mon cueur amer doit»[2], повторял он про себя, как часто повторял прежде, но слова утратили былую магию. Это не та Франция, какою он ее помнил, — разбомбленный аэропорт, безымянная пригородная дорога, британские военные грузовики, остановившиеся тут же. Коммивояжер, с которым он болтал в аэропорту, теперь влез в автобус. Ему, совершенно ясно, захочется сесть рядом, продолжить в чужой стране приятную английскую беседу, но Хилари человеконенавистнически положил на соседнее место свое пальто и пачку книг и газет.

— Вам есть где остановиться, когда приедем? — спросил коротышка, он стоял возле Хилари, рассчитывая, что тот пригласит его сесть, но Хилари ответил холодно:

— Я полагаю, меня встретит друг, — и взял газету. Он начинал новую жизнь, и незачем ему даже самые мимолетные прежние знакомцы; разочарованный коммивояжер постоял и прошел дальше.