Мама

Входит, опираясь на палочку, согбенная старушка с плетеной сумкой на сгибе левой руки и, задрав голову к потолку, подслеповато щурится.

Там на жердочке сидит старый большой попугай, желтый с прозеленью и, скосив круглый глаз на старушку, раскрывает крючковатый клюв и кричит резким скрипучим голосом:

— Здравствуйте! Как поживаете? Как идут дела у еврея?

Прокричал по-еврейски, на идиш, и старушка, видимо, давно знакомая с попугаем, закивала ему и ответила тоже на идиш:

— Помаленьку, милый, помаленьку.

— Слава Богу, — ответил попугай. — Не сглазить бы.

— Чего уж тут сглазить? — горько улыбнулась беззубым ртом старушка. — Врагу не пожелаешь.

— Господи, — совсем как старый еврей вздохнул попугай. — Не обойди нас своим вниманием.

— Перестань болтать! — отмахнулась от него хозяйка и улыбнулась покупательнице. — Вот вам бублики. Как всегда, пара.

— Перестань болтать, перестань болтать, — словно поддразнивая ее, затараторил попугай.

— Вот видите, — пожаловалась старушке пани Лапидус, — слова сказать не даст. Как малое дитя.

— Малое дитя, малое дитя, — радостно залопотал попугай.

— Ну что с ним делать? — всплеснула руками пани Лапидус. — Мало мне без него забот. Он своей болтовней скоро отвадит всех покупателей.

— Всех покупателей, всех покупателей, — подтвердил попугай.

— Придется тебя кому-нибудь отдать, — пригрозила пальцем попугаю пани Лапидус. — Моему терпению тоже есть предел.

Попугай удивленно глянул на нее своим круглым глазом и, слетев с жердочки, уселся ей на плечо и стал ласково и заискивающе тереться головой о ее щеку, повторяя одно и то же слово:

— Мама…мама… мама…

— Ладно, на сей раз прощаю, — сдалась пани Лапидус и движением плеча стряхнула попугая. Он взлетел на свою жердочку, победоносно взглянул на старушку и стал чистить клювом зеленые перышки.

— И как вы только управляетесь, пани Лапидус? — посочувствовала старушка. — Как белка в колесе.

— А что еще остается делать вдове? — устало улыбнулась пани Лапидус. — Вертеться.

Старушка сощурилась на рекламную афишу на оклеенной обоями стене магазина.

— Но тут написано: «Мадам Лапидус и сын». Разве у сына отсохнут руки, если он вам поможет?

При слове «сын» пани Лапидус приложила палец к губам и закатила глаза к потолку, показывая тем самым, что там, наверху, обитает ее сын и он занят делом поважнее, нежели торговля бубликами.

— Т-с-с-с… Эта каторга не для него. Он, дорогая моя, готовится к экзаменам в университет. Я согласна не спать ночей и вертеться, как десять белок в десяти колесах, но мой сын — вот увидите — станет адвокатом.

— Станет адвокатом, — как эхо повторил попугай, расправляя крылья. — Адвокатом. Адвокатом. Адвокатом.

У письменного стола сидит, сжав голову ладонями, мальчик и, раскачиваясь, как в молитве, монотонно зубрит. По деревянной лестнице, огражденной перилами, поднимается из магазина в комнату мама, неся на тарелке яблоко, обложенное свежеиспеченными бубликами. На ней передник и косынка, руки по локоть в тесте и лицо местами припудрено мукой. Добрая и сочувственная улыбка озаряет ее лицо при виде с головой ушедшего в книги сына. Она неслышно подходит к нему и заглядывает через плечо.

Перед сыном раскрытая книга — учебник истории польского государства, и на обеих страницах цепочка овальных портретов польских королей. Сын, раскачиваясь, шепчет:

— Король Ян Собесский. Родился в 1629 году, умер в 1696 году. Король Стефан Баторий. Родился в 1533 году, умер в 1586 году. Значит, один умер в 96 году, а второй в 86-м. Главное, не перепутать.

Мама сокрушенно вздохнула:

— Господи, люди умерли, а ребенок должен мучиться.

— Мама, ты мне мешаешь, — сказал Янкель, не отрываясь от книги.

— Столько королей в одном маленьком государстве? — искренне удивляется мама. — Кто бы мог подумать? Съешь яблочко, сынок. Вот свежие бублики. Прямо из печи. Посмотри, на кого ты стал похож?

Сын поднимает к ней лицо. Тонкое, худое лицо с печальными еврейскими глазами, над которыми заломились, как двускатная крыша, густые брови.

— А кто хочет видеть сына адвокатом? И чтоб он был принят не в какой-нибудь, а в столичный, Варшавский, университет?

Мать поставила тарелку на стол.

— Ладно. Пусть у тебя будет ненормальная мама, которая хочет видеть своего сына адвокатом… Но ты-то — нормальный человек… Опомнись… День и ночь с книгой. Ты себя изведешь. Пожалей себя.

— В Варшаве на экзаменах меня никто не пожалеет… — коротко сказал мальчик, — и не пощадит. Чтоб еврею пройти конкурс, он должен знать предмет по крайней мере в пять раз лучше, чем поляк.

— Знаю, знаю. Все знаю, сыночек. И все же прошу тебя, оторвись на минуточку… сделай перерыв. Выйди на улицу, поиграй, как все дети.

За окном во дворе — драка. Дерутся мальчики примерно одних лет с Янкелем. Дерутся жестоко. В кровь.

Стоя у окна, Янкель невольно прижимается к матери, содрогаясь и жмуря глаза при каждом ударе. Мама гладит своей большой рукой его узкую, такую беззащитную спину и горестно качает головой.

— Боже мой! Боже… Как ты будешь жить один? Без мамы.

Снизу донесся звон колокольчика над входной дверью и скрипучий вопль попугая: