Мама

Друг подавал мне водку в стакане,
Друг говорил, что это пройдет.
Друг познакомил с Веркой по пьяни —
Мол, Верка поможет, а водка спасет.

Не помогли ни Верка, ни водка.
С водки похмелье, а с Верки – что взять?
Лечь бы на дно, как подводная лодка,
Чтоб не могли запеленговать.

Сыт я по горло, сыт я по глотку.
Ох, надоело петь и играть!
Лечь бы на дно, как подводная лодка,
И позывных не передавать.[15]

Шут звякнул последним аккордом, коротко поклонился и вышел. Слава повернулся к бывшему президенту.

– Зачем он к тебе приходил? – поинтересовался тот.

– Зачем ты мне не сказал, кто он? – проигнорировав вопрос бывшего спросил Слава.

– Не успел, – пожал плечами тот. – А что он тебе наплел?

Слава стиснул зубы, побелели плотно сжатые губы. Хозяин поймал взгляд преемника, отбросил фривольную позу, как-то сам собой подтянулся, собрался.

– Не смотри на меня так, – попытался улыбнуться он.

– Это мое право. – На лице Вячеслава рельефом проступили желваки. – И вопросы теперь буду задавать я.

7

Зачем она здесь?

Мысли ползли вяло, даже если менялись одна на другую, все равно делали это с безразличной ленцой. Что-то происходит. Идет война… Или не война… но взрываются бомбы. И стреляют. И убивают. Значит, все-таки война.

Кто же воюет? Американские вертолеты, американские солдаты, американский генерал с головой и тут же без головы… Американцы.

Против ее отца и Славика.

Славик… странно, как это нежное легковесное Славик сочетается с холодным, странным человеком, у которого невесть что происходит в голове. Хотя и ему, и отцу все понятно, только ей не понятно. Выходит, она дура.

Эл лежала на спине и не моргая смотрела в потолок.

Да, выходит, что так, если не понимает того, что понятно каждому. Но ведь ее никто ни во что не посвящает.

Стоп, была бы умнее, сама бы догадалась.

Она закрыла глаза. Сознание затуманилось. Сквозь туман проступили знакомое море, берег, прибой, пальмы. Кровавое море и черные пальмы. Нет, это не кровь и не копоть. Это всего лишь закат причудливо раскрашивает природу…

Нет!

Эл вздрогнула и открыла глаза. Сердце колотилось часто-часто.

Не спать. А то опять станут сниться мертвые, опять это всесметающее море, опять зияющая тьма и бесконечный провал, падение сквозь ничто. Потому что даже пространство и время в этих снах исчезают.

Между вечностью и вечностью
Бесконечности, бесконечности…

Хрипло пропел мягкий голос. Тренькнула гитара.

Эл повернулась на бок, поднялась на локте. В ногах на диване сидел Вася с гитарой. Топорщилась реденькая бородка, сияли иконописные глаза. Эл вздрогнула, попыталась отстраниться.

– Ты как здесь?

– Давно, – невпопад ответил бард. – Не бойся меня, дочь разбойника, я больше не стану тебя пугать. Я пришел, ты далеко была. Я сидел и думал.

Эл села на диване. В комнате было прохладно, и девушка зябко повела плечами. Огляделась, притянула к себе плед и, укутавшись, уселась, подобрав под себя ноги.

– О чем, если не секрет?

– Я вот думаю, дочь разбойника. Смотрю по сторонам и мыслю. Вот собрались люди. Люди, которым не нужно жить. Которые погрязли в своих пороках и жаждут очищения. И ищут смерти. Они обижены жизнью, они испуганы жизнью. Они устали от жизни. Они не думают ни о ком, кроме себя. Эгоистичны во всем. Живут по законам своего восприятия мира. Вот твой папаша. Он вбил себе в голову, что великая Россия умирает.

– Уже умерла, – поправила Эл.

– Чушь, бред. Россия – это народ, это культура. Сейчас говорят, что она умерла. При провозглашении анархии говорили, что она умерла. При распаде Советского Союза говорили, что она умерла. При падении царской власти тоже… Подозреваю, что при приходе татар или крещении говорили то же самое. А Россия живет. Народ живет, культура живет. А все остальное – тлен и ностальгия.

– Чья ностальгия? – не поняла Эл. Она сама не заметила, как начала говорить с сумасшедшим, как с абсолютно вменяемым.