Мама и смысл жизни

Подошел я к лесу, там дрозд
Пел — да как!
Если в поле был еще сумрак,
В лесу был мрак.
Мрак такой, что пичуге
В нем не суметь
Половчей усесться на ветке,
Хоть может петь.[9]

Я всегда считал, что «Войди!» — незатейливые, милые стишки о природе. Я учил их наизусть в школе и декламировал вслух, катаясь на велосипеде по парку «Дом ветеранов» в Вашингтоне, округ Колумбия. Но Бродский, блестяще разобрав стихотворение — строчка за строчкой, слово за словом — доказал, что у него совсем другой, мрачный смысл. Например, первое четверостишие: есть что-то зловещее в том, что дрозд (поэт, сам автор) приближается к лесу и заглядывает в него, размышляя о царящем внутри мраке. А разве второе четверостишие — просто лиричный набор слов? И в самом деле, что имеет в виду поэт, говоря, что в лесу слишком темно, так что даже «не суметь половчей усесться на ветке, хоть может петь»? Может быть, под пением он подразумевает религиозный обряд — отпевание? Может быть, поэт страдает, потому что уже поздно — он обречен на вечное проклятие? И действительно, следующие четверостишия подтверждают эту гипотезу. Короче говоря, Бродский доказывает и то, что стихотворение действительно мрачное, и то, что Фрост — гораздо более мрачный поэт, чем принято считать.

Я был заворожен. Статья объясняла, почему эти стихи, как и многие другие обманчиво простые творения Фроста, чаровали меня в юности. Но какая тут связь с Айрин? Она обещала, что я найду ключ к нашим терапевтическим проблемам. Я стал читать дальше.

Дальше Бродский обращается к анализу длинного повествовательного стихотворения, мрачной пасторали под названием «Домашние похороны». Действие происходит на лестнице с перилами, в домике фермера, и это — разговор, серия движений, балет с участием фермера и его жены. (Я, конечно, тут же подумал о родителях Айрин, которые жили на ферме на Среднем Западе, и о лестнице с перилами, по которой спустилась Айрин почти тридцать лет назад, чтобы услышать по телефону о смерти Аллена). Стихотворение начинается словами:

Он снизу лестницы ее увидел —
Она из двери вышла наверху
И оглянулась, точно бы на призрак.

Фермер спрашивает: «На что ты там все время смотришь, а?» Жена в ужасе и отказывается отвечать, но позволяет ему подняться наверх, так как уверена: он никогда не увидит то же, что видит она. Фермер поднимается на второй этаж, подходит к окну, выглядывает наружу и понимает, на что смотрела его жена. Он удивлен, что никогда не замечал этого раньше.

Родительское кладбище. Подумать —
Все уместилось целиком в окне.
Оно размером с нашу спальню, да?
Плечистые, приземистые камни,
Гранитных два и мраморный один,
На солнышке стоят под косогором…
Я знаю, знаю: дело не в камнях —
Там детская могилка…
— Нет! Не смей! —

С этими словами жена проскальзывает мимо него, бежит вниз по лестнице, оглядывается «с вызовом и злобой» и направляется к выходу из дома. Удивленный фермер спрашивает: «Что, человеку нельзя уже и о собственном умершем сыне говорить?»

— Тебе — нельзя! — отвечает жена. А может, мужчинам это вообще не дано, добавляет она и начинает искать шляпу.

Фермер хочет попросить, чтобы она впустила его в свою скорбь, и обращается к ней с неудачно выбранными словами:

…ты хватила через край.
Как можно материнскую утрату,
Хотя бы первенца, переживать
Так безутешно — пред лицом любви.
Слезами ты его не воскресишь…

Жена не смягчается, и он восклицает: «Боже, что за женщина! Если уж на то пошло — что, человеку нельзя уже и о собственном умершем сыне говорить?»

Жена отвечает, что он не умеет говорить, что он бесчувственный. Она видела в окно, как он бодро копал могилу для сына, «так что гравий летел во все стороны». А закончив копать, явился на кухню. Жена вспоминает:

Ты там сидел — на башмаках сырая
Земля с могилы нашего ребенка —
И думать мог о будничных делах.
Я видела, ты прислонил лопату
К стене за дверью. Ты ее принес!

Жена заявляет, что не позволит так относиться к своему горю. И не позволит от него легко отмахнуться.