Мама, мама

Роуз, как и Джозефина, была одаренной художницей. Это была одна из немногих вещей, которая их связывала, и единственная, которой Вайолет чертовски завидовала – особенно когда они вдвоем, прихватив мольберты, выбирались в живописный парк в Райнбек и, вероятно, проводили целый день бок о бок в неторопливой беседе, рисуя обрамленную горами реку Гудзон. Как ни старалась Вайолет, ей никак не удавалось проникнуть в их дискуссии о терминах и техниках живописи – бесконечные разговоры о лессировке, «а-ля прима» и о фталоцианиновом голубом. Джозефина утверждала, что пейзажам Вайолет не хватает сочности, а ее серьезные портреты похожи на карнавальные карикатуры. (В конце концов Вайолет начала играть на этом. Хотя она никогда никому не показывала эти рисунки, она написала углем ужасающе уродливую серию портретов Херстов как персонажей цирка. В них Джозефина была инспектором манежа, а Роуз – дрессированным животным, прыгающим через обручи.)

Как бы то ни было, в тот момент Роуз просто делала приемлемый набросок черной шариковой ручкой. В конце концов, его предстояло сдать учителю биологии, а не в Национальное почетное общество искусств. Но как только Джозефина увидела рисунок, она потребовала, чтобы Роуз выполнила его в цвете.

– Нет, мам, – ответила та. – Этого достаточно, правда. Мне еще нужно написать доклад по антропологии.

Но Джозефина начала расхваливать на все лады набор цветных карандашей, который лежал у нее на столе наверху.

– Это Prismacolors, 72 оттенка! Я только вчера купила их в художественном магазине!

Глаза Джозефины засияли радостью. Ее губы странно скривились, словно она отчаянно пыталась подавить улыбку. В конце концов Роуз поплелась наверх, бормоча что-то о том, что преподаватель, мистер Кадавер-Трэверс, все равно не оценит будущий шедевр.

Отсутствовала она недолго. Не прошло и тридцати секунд, как Роуз летучей мышью пронеслась вниз по лестнице. Макияж на ее лице потек от слез.

– Ты поэтому хотела, чтобы я поднялась к тебе? – закричала Роуз, и ее голос оборвался на полуслове. – Ты больная! Ты знаешь это?!

– Ох, Роуз, ты слишком чувствительна! Это случайность! Я забыла, что оставила это на столе! – отрезала их мать в ответ, роняя нож на разделочную доску рядом с куском вырезки.

– Черта с два ты забыла! Сколько ты еще собираешься меня терзать? До конца колледжа? До конца жизни?

– Это я терзаюсь! Я скорблю об этом ребенке!

– Ну так положи этого бумажного ребенка в коробку и похорони его! – Роуз ткнула в Джозефину пальцем, и Вайолет заметила, что рука сестры дрожит до самого плеча.

Вайолет никогда не видела, чтобы Роуз так выходила из себя. Но, пока одна ее часть хотела оторвать от дивана свою четырнадцатилетнюю задницу, подойти к сестре и обнять ее, другая часть чувствовала, что ее позвоночник словно сделан из бетона. Она сидела, застыв, сбитая с толку предметом спора. Прийти в себя она смогла лишь в тот момент, когда ее сестра выскочила через парадную дверь, а Джозефина последовала за ней, крича:

– Каждый день мне приходится сталкиваться с осознанием того, кто ты и что ты натворила! Ты пропащая, Роуз! В учебе и в нравственности ты просто никчемна! Нет смысла жить так, как живешь ты!

Вайолет все еще помнила, о чем она думала, поднимаясь по лестнице. Втайне она непростительно радовалась, что в этот раз проблемы были не у нее.

Кабинетом Джозефины была маленькая комнатка наверху у лестницы. Внутри был чертежный стол, гибкая настольная лампа и по меньшей мере десять метров полок, заставленных книгами по искусству, из которых торчали закладки. Хотя ее стиль казался Вайолет крайне скучным, она не могла отрицать, что Джозефина разбирается в живописи. Ее мать была в своей стихии, рассуждая об Х-образной композиции картины «Мученичество святого Варфоломея» или о том факте, что на картине «Две женщины в окне» Мурильо изобразил обыкновенных проституток.

Однако то, что увидела Вайолет, подойдя к столу Джозефины, не было альбомом Франсиско де Сурбарана или Хосе де Рибера. Это была цветная фотография мертвого и, возможно, расчлененного ребенка с шеей, изогнутой под неестественным углом, словно кто-то специально повернул его изрезанное и окровавленное лицо к объективу камеры. Его раздутая пуповина была перекинута через край ведра, примерно на шесть сантиметров заполненного кровью. Именно кровь Джозефина назвала бы «главной темой композиции». Кровь была размазана по столу, лежала липкой тенью на полотенце под мертвым младенцем. Она блестела на инструменте, напоминающем огромные щипцы – они едва уместились в кадре. Подпись гласила: «Какое достойное общество: мы убиваем беззащитных во имя права женщины на выбор». В верхнем правом углу стояло послание от спонсоров: «Гудзонская пролайф-организация призывает вас остановить практику абортов».