Мама мыла раму

Солодовников открыл глаза, но головы в сторону Антонины даже не повернул.

– Петь! Ты не заболел ли?

Петр Алексеевич вздохнул и скрипуче выдохнул:

– А если б я и заболел, то что бы было? Прибежала бы?

После этих слов Антонине Ивановне стало чуть легче. «Обиделся», – подумала она и села рядом. Помолчали. Петр Алексеевич отвернулся к стене: на желтоватой спине отпечатались складки плюшевого покрывала. Спина стала напоминать смятую упаковочную бумагу, небрежно брошенную в угол. Антонина прикоснулась к солодовниковскому телу и почувствовала, что в нем не стало силы. Не стало силы в плечах, в когда-то плотной шее. «Как цыпленок!» – отметила она про себя и уставилась в висящее напротив зеркало. «Как в гробу!» – промелькнуло у нее в голове, и в животе стало холодно.

– А ну вставай! – хлопнула Самохвалова Петра Алексеевича по спине. – Вставай-вставай! Вставай! Кому я сказала!

Тот вжался в спинку дивана и по-детски захныкал. Антонина взвилась: вскочила, заметалась по комнате, опрокидывая стулья, спотыкаясь на пустом месте.

– Жалко? – орала Самохвалова. – Жалко себя стало? Разлегся! А чего тебя жалеть-то? С какой стати, я спрашиваю, тебя жалеть? У тебя что? У тебя что-о-о-о? Горе? Какое у тебя горе? Да ты! Да ты… Сволочь ты! – выдохнула Антонина и приземлилась на стул.

Петр Алексеевич затих и повернул наконец-то голову. Самохвалова, заметив шевеление Солодовникова, сбросила пальто и резко встала:

– Тебе пять минут! – скомандовала она и удалилась на кухню, по ходу ударив по выключателю.

Петр Алексеевич сел, растерянно завертел головой и задышал, словно после стометровки, на всякий случай отметив положение минутной стрелки на допотопном будильнике.

Антонина гремела на кухне посудой, лилась вода, бабахала газовая колонка, а за стенкой ровно билось сердце Маргариты Леонидовны, выполнившей свой соседский долг.

Самохвалова остервенело драила загаженную за две недели ее отсутствия кухню, хлопала дверцей холодильника, выкладывая на полки новогоднюю снедь и отчаянно ругалась, поминая лихим словом всю оставшуюся мужскую половину человечества.

– Вот сволочи!.. Обижаются еще! На что-о-о-о? На что-о-о-о, спрашивается!

Антонина Ивановна и не планировала дождаться ответа на свои риторические вопросы, поэтому самозабвенно продолжала свой гневный монолог по случаю:

– А если вот обо мне забыли, я что? На работу не выйду? Зубы чистить перестану? Грязью зарасту? О дочери больной забуду и сдохну? Нет уж! Дудки! Сами подыхайте! Мне некогда! Две недели – и что? Старик, чистый старик! Поухаживай за мной, Тоня! А то твоя Тоня не наухаживалась, горшков не навыносилась, пеленок не наменялась… А туда же: «Выходи за меня! Ни в чем нужды знать не будешь…» Э-э-э-эх…

Выпустив пар, Самохвалова напоследок открыла холодильник и неожиданно для себя решила перебрать наполовину пустую кассету яиц. Перекладывая содержимое из ячейки в ячейку, она обнаружила, что дрожат руки и как-то странно прыгает перед глазами. «Перенервничала», – подумала Антонина Ивановна про себя и медленно опустилась на табуретку, задев локтем стоявшую на самом углу кухонного стола кассету с яйцами. Заполненная с одного боку, та легко перевернулась и спланировала на пол со звуком лопнувшего пинг-понгового шарика. Антонина Ивановна сползла с табуретки на пол и руками стала собирать бело-желтое крошево в опустевшие ячейки. Склизкие скорлупки липли к пальцам, а вместе с ними – и пыльные хлопья. Но Самохвалова методично опускала руки в клееобразную лужу, а потом брезгливо пыталась их отчистить.

Вошедший Солодовников, заставший Антонину за столь странным занятием, не торопился окликать стоящую на коленях женщину. Он пристрастно рассматривал свою Тонечку, ее спину, растрепавшиеся у шеи кудри, обнажившие толстый загривок, бугром выпирающий из крепдешиновой блузки. От взгляда Петра Алексеевича не ускользнуло ровным счетом ничего: ни задравшийся подол драповой юбки, ни край толстых панталон розового цвета, ни взмокшие подмышки. Солодовников стоял и скорбел над столь несовершенной со спины немолодой женщиной, принесшей ему столько радости и страданий одновременно. Петру Алексеевичу было даже по-своему приятно увидеть ее такой: несуразной, непрезентабельной, сгорбленной. Это давало право считать Антонину своей ровесницей, невзирая на внушительную, как ему казалось, разницу в возрасте. Она даже показалась ему похожей на его собственную жену Наташу, неожиданно вернувшуюся с того света.

Сердце Солодовникова при мысли о покойной супруге сжалось, и он заплакал:

– Тонь, ну что ж ты так? Ну брось ты… Ну мелочь же, право…

Самохвалова обернулась на голос Петра Алексеевича и пожаловалась:

– Неуклюжая я стала, Петь. Совсем, видно, избегалась. Старею, что ли, не пойму…

«А ведь ей всего пятьдесят три! – ужаснулся про себя Солодовников, помогая Антонине подняться. – Или уже пятьдесят три?»

– Устала, – продолжала жаловаться Антонина Ивановна, ища поддержки в собеседнике. – Ничего уже не хочу. Измотала меня Катька. Гости эти. И ты вот еще! Ну прям добиваешь ты меня, – пожаловалась страдалица и закрыла рукой рот, чтобы не разрыдаться.