Мама мыла раму

– От верблюда, – захохотала Женя. – Нам телефон провели. Записывай. – И продиктовала номер: тридцать четыре, сорок восемь, тринадцать.

– Двенадцать?! – не расслышала Катька.

– Тринадцать! Тринадцать – чертова дюжина. Приезжай ко мне.

– Я не могу, – сдавленно прошипела в трубку Катерина.

– Почему?

– Потом скажу.

– Ну давай я к тебе.

– Ко мне нельзя.

– А чего случилось-то?

– Ничего, – ушла от ответа Катька и повесила трубку.

– Почему нельзя? – глухо поинтересовалась Антонина. – Можно. Теперь все можно, Кать. Пусть приходит.

– Не надо…

– Почему не надо? Надо! Я вот тоже всего боялась. Думала, не надо. К нам нельзя, замуж нельзя. Гнала. Не пускала. И что теперь? Пустила бы, да некого…

– Не надо, ма-а-м, – испуганно попросила Катька, боясь, что мать начнет плакать.

– Ладно ты, дочь, позвони своей Женьке. Пусть придет. Жалко, что ли? Мало ли что случится? Позовешь – да поздно будет.

Пришла Батырева. Веселая. Загоревшая. Высокая, как каланча. С порога набросилась на подругу, чуть не задушила в объятиях. Катька неловко высвободилась и поднесла палец к губам:

– Тихо!

– Спит, что ли, кто? – осеклась Женька.

– Никто не спит, – поприветствовала ее Антонина. – Проходи давай.

– Здрасте, теть Тонь.

Самохвалова не ответила, только головой качнула, вроде как здравствуй. Женя вопросительно посмотрела на подругу. Катька закрыла глаза и скривилась. Батырева растерялась и уселась рядом с Антониной Ивановной.

– Как отдохнули, теть Тонь?

– Никак, Жень.

– Не понравилось, что ли? – полюбопытствовала Батырева.

– Нормально все, – вклинилась Катька.

– Хватит врать-то! – прикрикнула на нее мать и повернулась к Женьке: – Петю ведь я похоронила… Там, в Ялте, и оставила. Похоронила и оставила. Зато у моря.

– У моря? – растерялась Батырева. – Жалко-то как!

– И мне, Женечка, жалко. Как же жалко мне, господи! – заплакала Антонина Ивановна. – До того жалко, что моченьки моей нет. Словно душу мне, Женечка, вынули, а обратно вложить забыли. Вот стучу себя в грудь, – показала Самохвалова, – а там пусто. А ты говоришь «жалко». Легла бы там рядом и лежала. А у меня ведь Катька. Понимаешь? И жить надо. А не могу. Надо, а не могу…

Батырева переводила взгляд с Антонины на Катьку, с Катьки на Антонину, даже на потолок посмотрела, чтобы слезы в глазах удержать, но не смогла – и горько заплакала.

– Не плачь, – обняла ее Антонина Ивановна и задрожала, словно в ознобе.

– Теть Тонь, – всхлипывала Женька. – Это вы не плачьте!

– Не буду…

– Да что ж вы плачете-то? – притянула ее к себе Батырева и поцеловала. – Не плачьте. Не плачьте, – приговаривала Женька и гладила Самохвалову по спине. – Не плачьте.

– Оставь ее, Жень, пусть поплачет, – тихо попросила ее Катька. Расцепила длинные батыревские руки и увела мать в комнату. Самохвалова легла на кровать и замерла.

– Иди, Кать. Чаю попейте. Иди. Устала я.

Катерина накрыла мать белым льняным покрывалом и вышла из комнаты.

– Зачем ты ее белым накрыла? – прошипела Женька, выглядывая из кухни.

– А что такого?

– Да ну тебя. Лежит теперь, как покойник. В этом… как его… саване…

– Ничего не покойник. Чем я ее еще накрою? – возмутилась Катерина и с опаской посмотрела на мать.

Антонина внешне напоминала египетскую мумию: черные, словно обуглившиеся руки, черная ступня из-под белого покрывала, вместо волос непрокрашенная пакля, лица не видно… Сон ее был тревожным, быстрым – она вздрагивала, постанывала, а потом замирала. Женьке стало неловко; возникло ощущение, что она наблюдает за больным человеком, погруженным в гипноз. Вроде спит, а вроде и не спит: живет себе какой-то особой жизнью, чем вызывает не столько интерес, сколько здоровую брезгливость.

– Кать, – попросила Батырева. – Закрой дверь, а то неловко как-то.

Младшая Самохвалова, похоже, испытывала аналогичные чувства, поэтому выполнила просьбу подруги мгновенно.

– Знаешь, – поделилась Катька. – Тетя Ева сказала про маму, что она – черная вдова. Теперь мама думает, что это из-за нее все. И просит прощения то у ПАПЫ, то у НЕГО. Даже у меня просит и говорит, что, когда я вырасту, она на море уедет, потому что проклятая она и нельзя ей с людьми жить.

– Да ну, глупости какие! – возмутилась Женька. – Черная вдова – это вроде паук такой, я где-то читала.

– Паучиха, – поправила ее Катя. – Я в Большой советской энциклопедии посмотрела. Она своих пауков съедает, чтоб не мешали детей растить.

– А тетя Тоня-то тут при чем?

– А при том, – зашептала подруге в ухо младшая Самохвалова. – Папа ведь у меня умер? Умер. Мама, значит, вдова стала. И дядя Петя утонул. Опять, значит, вдова.

– Ну и что?

– А ну и то! Может, я тоже черная вдова?

Женька поперхнулась и еле удержалась, чтобы не дать бестолковой подруге подзатыльник. В семье Батыревых верили в силу «волшебного слова», поэтому, если из чьих-либо уст слетала «дурная» фраза, обычно говорили «типун тебе на язык», «да чтоб тебя разорвало», а иногда и просто шлепали по губам или отвешивали затрещину. Обычно срабатывало, и ничего плохого не происходило. Как поступают в других семьях, Женька не знала, поэтому обошлась нейтральным:

– Ты дура, что ли?