Мама на войне

Скрылся. Должно быть, зашёл в подъезд. Дети замирают, прислушиваясь, не хлопнет ли дверь внизу. Катя роняет на пол башмак, Лёня и Мурка сердито на неё шикают. И их маленькие сердечки шибко-шибко бьются…

Звонок.

— К нам, к нам! — кричат дети и со всех ног бегут в переднюю.

Катя без башмака, который она так и не успела надеть, ковыляет за ними. Им кажется, что кухарка очень медленно отворяет дверь, и они торопят её. Наконец крюк с грохотом падает, и входит почтальон. С плаща у него течёт вода, и, оставляя на полу мокрые следы, он идёт к окну, ищет в сумке и вынимает письмо.

Все трое, приплюснув носы к стеклу, жадно следят за почтальоном.

— Господину Юрьеву!

— Я, я сам! — кричит Лёня и выхватывает у него письмо.

— Дай мне… хоть немножечко подержать! — умоляет его Мурка.

— И мне! И мне! — пищит Катя, приподымаясь на цыпочки, чтобы взглянуть на письмо.

— От мамаши, знать, — сочувственно говорит кухарка.

— В отъезде она, стало быть? — спрашивает почтальон.

— Да на войне, вишь. В милосердных сёстрах, что ли…

Почтальон поворачивается уходить. В это время Лёня с любопытством ощупывает его сумку и заглядывает в неё. Сколько писем! Это, наверное, всё разные мамы пишут своим детям…

— Когда я вырасту большой, я тоже буду почтальоном! — заявляет Лёня.

— Ну, не дай вам бог, барин, — с улыбкой говорит почтальон. — Служба тяжёлая, а жалованьишка — только на харчи!

Он уходит, а дети с письмом возвращаются в комнату и начинают его осматривать. Какое толстое! И марка чудная, не похожа на наши.

— Это моя марка, — говорит Лёня.

Но Катя начинает морщиться и собирается заплакать. Лёня великодушно уступает ей марку, и опять они начинают любоваться письмом. Вот папа обрадуется!..

IX

После обеда, за круглым столом, на котором горит большая «семейная» лампа, происходит торжественное чтение мамина письма. Дети сидят, тесно прижавшись друг к другу и во все глаза глядя на папу; тут же присутствуют Марья Ивановна и кухарка, которая стоит у дверей, подперев щёку рукой и по временам тяжело вздыхая. Все серьёзны и слушают с напряжённым вниманием. Мама пишет, что в Бухаресте они прожили девять дней, а теперь их перевели в Зимницу, маленький болгарский городок, битком набитый войсками, маркитантами, врачами и сёстрами милосердия. Войска идут на юг день и ночь, и на улицах только и слышится их мерный топот, а с юга беспрерывно тянутся повозки и телеги, наполненные ранеными. После битв на Балканах и у Плевны все госпитали, лазареты и палатки переполнены ими. Идут здоровые, бодрые, с песнями и музыкой, а возвращаются искалеченные, с оторванными руками и ногами, с предсмертным хрипеньем и стонами. Вид их ужасен…

— О господи, страсти какие, боже мой! — вздыхает кухарка. — Вот также небось и Мишатка наш там мается… деверь мой. Не дай бог, эдак вот искалечат… жена останется, детки…

Марья Ивановна делает на кухарку сердитые глаза, и чтение продолжается. «Но унывать нам некогда, — пишет мама дальше, — мы завалены работой по горло. Раненых так много, что их некуда класть, некогда перевязывать. В лазаретных шатрах на 40 человек помещается и по 60 и больше. Перевязочных средств не хватает. Какая отвратительная бойня эта война!.. Это так ужасно, что первое время мне везде чудился запах крови, и я не могла есть ничего, кроме хлеба: вид мяса вызывал во мне головокружение и тошноту. Теперь нервы притупились…»

Дальше мама описывала своих товарищей по лазарету и сообщала разные подробности своей жизни. «Я теперь стала совсем военным человеком. У меня есть денщик, Кузьма Брылкин, который чистит моё платье, готовит чай и ухаживает за мной, как нянька. Это предобродушнейшее существо, с огромной рыжей бородой и совсем детскими голубыми глазами. Меня он совсем не слушается и всё делает по-своему, но делает так хорошо, что я на него никогда не сержусь. Сначала он называл меня «ваше благородие», потом «госпожа докториха», а теперь часто величает попросту «барышня Юрьева». Относятся к нам, студенткам, все очень хорошо, только сёстры милосердия вначале посматривали на нас недоброжелательно, вероятно, по непривычке видеть женщину в качестве врача. Теперь, кажется, и они с нами примирились».

Письмо заканчивалось так: «Бьёт барабан… В палатку просовывается рыжая бородища Брылкина, который говорит: «Барышня Юрьева, пожалуйте принимать раненых…» Спешу в лазарет… Боже мой, опять кровь, раны, стоны… Прощайте, милые мои, дорогие, не ждите от меня скоро письма. И это писалось урывками, целую неделю, за обедом и чаем… Новость: говорят, нас скоро переведут в Тырново. Ходят слухи, что будет новый бой под Плевной. В войсках и между бежавшими с юга болгарами появился тиф… Некогда, некогда, некогда…»

К письму на отдельных листочках были приписки Мурке, Лёне и Кате, каждому порознь. «Не обижайте Катю», — писала мама, а Лёне сообщала, что видела настоящих турок и что у них нет ни хвостов, ни рогов, а такие же люди, как и все, и так же болеют, страдают, смеются и плачут…