Мама тебя любит, а ты её бесишь! (сборник)

Класс засмеялся. Карл-Хайнц покраснел, но вызов принял:

– Нет. А вы думаете, что сексуальное воспитание должно преподаваться в школе?

Вечером была дискотека, и Моника пригласила его танцевать. Он отказывался, но настоятельная просьба Моники («Ну пожалуйста, только один танец») и протянутая к нему рука сделали бы отказ крайне невежливым, поэтому он согласился. Дрожащая и прижимающаяся к нему всем худеньким телом девушка подействовала на Карл-Хайнца словно наркотик, парализующий волю.

– Моника, тебе взять колы? – спросил какой-то прыщавый верзила, когда музыка закончилась.

– А… да-да, спасибо! Я сейчас! – ответила девушка, виновато улыбнувшись Карл-Хайнцу и освобождаясь из его объятий.

Карл-Хайнц молча кивнул и пошёл на своё место, где стояла кружка оставленного пива. Это место было хорошо тем, что его никто не видел, зато он видел всех. Но теперь его интересовала только Моника. Она растворилась в толпе подростков, танцевала с разными парнями, заставляя Карл-Хайнца ревновать. Когда за Моникой пришли, она незаметно положила в его руку свёрнутую в несколько раз записку, на которой были накарябаны адрес, время и проколотое стрелой сердце. Она пригласила его на свидание, и он принял приглашение.

Вернувшись в ГДР, Карл-Хайнц уже начал забывать об этой истории, как вдруг получил письмо из Кёльна. Моника сообщала, что беременна – от него. Но ещё хуже было то, что обо всём узнали её родители. Если бы не они, Карл-Хайнц настоял бы на аборте и тайком бы всё устроил. Но её родители, правоверные католики, и думать не хотели об аборте. Они решили, что их дочь должна родить и сразу же отказаться от младенца в пользу одной из многочисленных бездетных пар, ожидающих своей очереди на ребёнка. Спустя несколько дней после письма от Моники он был вызван к директору школы, который, тряся какой-то бумагой, грозил ему катастрофическими последствиями за «растление школьницы из ФРГ»:

– Как вы могли так опозорить нашу школу, нашу страну перед товарищами из ФРГ?! – кричал, разбрызгивая слюну, директор. – Вы опозорили не только себя и эту девочку, вы нанесли огромный, непоправимый ущерб нашей стране!

Дело замяли, но Карл-Хайнцу пришлось оставить насиженное место в Берлине и перебраться в провинциальный Альтенбург, где ни о нём, ни о его дурном поступке никто не знал. За ним в Альтенбург приехала располневшая Моника, которая отказалась отдавать ребёнка чужим людям и потребовала, чтобы Карл-Хайнц женился на ней как можно скорее, чтобы ребёнок родился в законном браке. Мать рассказывала Конраду эту историю сотни раз, но каждый раз Конрад расспрашивал подробности с таким интересом, как будто бы впервые об этом слышит:

– А как папа отреагировал на твоё появление?

– Он сказал, что ему не нужен ребёнок.

– А ты?

– А я ответила, что тогда рожу ребёнка для себя, и попросила его просто жениться на мне, а потом, если захочет, развестись.

– А он?

– Он сначала отказывался.

– А потом?

– А потом сказал: «А чёрт с тобой!» – и согласился.

– А почему вы не развелись?

– Привык он ко мне и смирился с моим… с нашим существованием. А я подумала, что ребёнку, то есть тебе, нужен отец, поэтому и не настаивала.

– А почему отец нас не любит? Может быть, нам было бы лучше вдвоём, без него?

– Может быть, и так, да поздно уже что-то делать. Куда я пойду с тобой, больным? А у отца квартира есть как-никак. Со многими вещами, сынок, надо смириться, когда ничего не поделаешь.

5

Карл-Хайнц не любил ни Конрада, ни его мать, которая, как он утверждал, разрушила его карьеру. Воспитанием сына занималась исключительно Моника. Участие Карл-Хайнца ограничивалось несколькими минутами по воскресеньям, когда Моника уходила в церковь. Будучи коммунистом, Карл-Хайнц хотел воспитать и в сыне патриотический дух, поэтому заставлял его учить гимн Германской Демократической Республики. Заспанный Конрад умывался, одевался и пел:

Возрождённая из руин
И обращённая к будущему,
Давайте будем служить твоему добру,
Германия, единое отечество.
Старую беду нужно преодолеть,
И преодолеем мы её вместе,
Нужно, чтобы нам удалось,
Чтобы солнце красиво, как никогда,
Светило над Германией,
Светило над Германией.

– Да проснись ты, наконец! – кричал отец и, по учительской привычке, бил линейкой по столу. – Проснись и пой радостно, с достоинством! Не абы что поёшь, а гимн своей Родины!

Отец начинал махать линейкой, словно дирижёрской палочкой, а Конрад откашливался и продолжал: