Мама, ты лучше всех!

Соседка по парадной, алкоголичка и скандалистка, разводила в квартире кроликов. Их, новорожденных, когда-то довелось увидеть и мне, пытливому ребенку, замершему при виде очередной непостижимой формы жизни. Но тут же я была обескуражена признанием прямолинейной тетки, что очень скоро эти кролики будут умерщвлены недрогнувшей рукой ее собутыльника и мужа.

Таинственная физиономия смерти проглянула в ухмылке соседки, заставив меня всерьез задуматься о том, что почувствует подросший кролик в момент расставания с жизнью и что станет с этим его непонятным мне, но, по всей видимости, неприятным чувством после того, как все свершится.

Это лишь один эпизод, а их было много. Ведь нужно было еще понять, куда все же делся покойный дедушка, каковы мучения умирающих от голода несчастных детей, «жертв развитого капитализма», и, самое главное, как быстро погибнем мы сами от ядерной бомбы, которую непременно вот-вот сбросят на нас американцы, уже не сдерживаемые усопшим заступником мирного человечества Леонидом Ильичом.

Все эти размышления, то чаще, то реже прерывавшие монотонное течение моего взросления, на определенном, октябрятско-пионерском переходном его этапе наконец-то оформились в один большой и выстраданный вопрос.

Звучал он так: если меня когда-то вообще не было, с этим еще можно примириться, но после того, что я уже есть, я мыслю, чувствую, боюсь и надеюсь – после этого перестать быть и все это нажитое духовное добро пустить насмарку? Разве же это не абсурд? Разве это можно допустить? Разве это справедливо и не чудовищно? В конце концов я ведь не какой-то там кролик, который и то, наверное, внутренне протестует при виде нависшего над ним ножа? Так можно ли мне, человеку – а ведь это звучит гордо – согласиться на столь позорный финал?

Все мое существо бунтовало против этого, на первый взгляд неоспоримого факта, и мне уже заранее не хотелось жить, чтобы не копить прекрасные мысли и светлые чувства зря, на смех Кому-то неведомому, который так глупо все устроил. Но даже высказать свое возмущение этому Кому-то я не могла, ведь его, по мнению старших, кроме бабушки, вовсе и не существовало.

Никакого устроителя мирового порядка не было, все же имеющее место образовалось само собой. Так стоило ли препираться с пустотой?

Тогда, будучи десятилетней девочкой, я сама не понимала, что еще долгие годы мне придется искать ответ на этот гвоздем засевший в виске, сродни мигрени, мучительный вопрос.

Для того чтобы обрести ответы.

Временные.

А мое приближение к скрывающемуся за бархатным пологом синагоги Богу произошло в 1996-м, когда я, уже замужняя и уже вовсю сдававшая кандминимумы – в том числе и по философии, которая тоже бессильно отступила перед роковым вопросом о смысле бытия, – впервые задумалась (замри, читатель, вот и оформляется тот пунктир, который приведет меня однажды к рождению пятерни) о детях.

Но для начала – пара слов об их потенциальных родителях.

Я. Двадцати трех лет от роду, аспирантка филфака педагогического университета им. А. И. Герцена, специализирующаяся на творчестве М. Е. Салтыкова-Щедрина. Параллельно работающая лаборанткой на кафедре русской литературы второй половины XIX века, а также журналисткой на санкт-петербургском радио (авторский канал «Невский проспект») и руководительницей студенческой театральной студии в еврейской организации «Гилель»[3].

Он. Двадцати одного года от роду, изучающий физику плазмы в Политехе, также активист «Гилеля» и режиссер в означенной театральной студии.

И оба – озабоченные правильным и здоровым образом жизни, включающим вегетарианство, сыроедение, моржевание, – две жерди, качающиеся на ветру.

Сама история нашего знакомства тоже знаменательна.

В 1993-м в меня был влюблен совершенно другой человек, который, так и не добившись взаимности, в оказавшийся судьбоносным зимний вечер поставил вопрос ребром: мол, выходи за меня или я сам за себя не отвечаю.

Я сказала: нет.

Было это в тихой комнате громкой квартиры, где человек сорок из нашей общей студенческой тусовки отмечали чей-то день рождения.

Тем временем дело близилось к полуночи, Золушкам уже пора было терять туфельки, а нам всем – успевать на последние поезда метро.

И мы рванули.

Плотной, завернутой в шубы и пуховики массой.

Я с кавалером, напившимся с горя и размякшим, как тот пуховик, – почетным авангардом.

Заветные семь минут до метро дались моему пьяному другу тяжело, и вдруг взбрыкнув посреди дороги, он толкнул меня прямо на проезжую часть навстречу призраку ночного троллейбуса с криками, заимствованными у Карандышева: «Так не доставайся же ты никому!»

Я упала на заледеневшую дорогу и начала было обретать равновесие на четвереньках, когда осознавший содеянное герой не моего романа в приступе раскаяния ухватил меня за яркий конец длинного шарфа и начал тянуть обратно на тротуар.

Заползая на знаменитый питерский поребрик – не путать с московскими бордюрами – я наконец-то выпрямилась, а друг мой зато, наоборот, поник на снегу и изъявил желание умереть в сугробе.