«Мама, верни мой звездолёт!», или Исповедь Особиста Шмакодявки

– Ты тут что ищешь-то, мальчик? Ты чё? Маму потерял? Её тут нет! Ты, может, собираешь здесь что-нибудь?! Не грибы, нет? Мальчик! Сколько вас тут?! И много вас таких?! А может, вы окурки собираете?! А может быть, вы… Вы не нюхаете тут, случаем, ничего? Так, мальчик! А?! А ну-ка иди вниз! Иди-иди отседова, мальчик! Тебе здесь делать нечва! И своим схажи, чтобь уходили отседва и больше х нам в подъезд не шлялись!

Он задрал свою буйну голову, тупо посмотрел на эту постороннюю обладательницу скрипучего не маминого голоса, какую-то чужую тётю с лицом, намазанным белым кремом-маской, и головой в бигудях, злобно гнавшую его теперь на выход, – и, убитый Её холодностью и грубостью, мрачно, с ответной холодностью повернулся к ней спиной, так и не узнав в тётке собственной Матери, наряженной и загримировавшейся, как принцесса цирка, – и, преисполненный достоинства, хотя и борясь внутри себя с последними ласковыми чувствами, желая теперь раз и навсегда уничтожить их в себе, чтобы спастись от злой домохозяйки, стал медленно, издевательски вытягивая своей максимально замедленной медлительностью последние нервы из распинавшейся активистки, спускаться вниз, словно во сне приостанавливая шаг в своих больших клетчатых тапочках на каждой ступеньке и набирая в свою маленькую щенячью душонку разраставшуюся пустоту и отрешённость. А Принцесса Цирка продолжала костить:

– Иди-иди, мальчик. И не охлядвайса! Тоже мне, хулиганья-то развелось у нас! А?! Ну вы только похлядите, храждане! Храажждане-э! Есь хто?! – зычно призывала тётка в свидетели общественность. Да так строго глянув сверху, заходясь в ненависти и одновременно упиваясь всем своим величием домоправительницы, эта фрёкен бок теперь грубо швыряла сверху болванки взрослых ругательств на голову новоявленного маленького стервеца, уже во весь дух линявшего от неё в собственном испуге вниз под шлепки грозивших распрощаться с ним тапок:

– Не оборачвайса, ховорю! Неча хлядеть мне туть! А ещё при соцьялизьме живём… ужась! ужась! Управы на нихь нету! – продолжала беспролазно захлёбываться активистка в своей собственной правоте и в собственной бесконечной вере в бесконечность своей собственной правоты.

А он – оторвавшись от опасности сверху, немного успокоенный новым дверным хлопком, забравшим фрёкен бок в бигудях и в халате обратно восвояси, – уже понуро брёл вниз по ступенькам, по-прежнему шлёпая задниками тапок, сшитых на взрослую ногу, а потом сел на корточки в полутьме под самым первым лестничным маршем и решил сидеть так, не признанный своей собственной Матерью, как кукушонок, выпавший теперь – и видимо, навсегда – из родного гнезда, которое вот-вот приедут сносить трактора и краны с тяжёлыми чугунными грушами на металлических тросах, и самосвалы под названием «ЗИЛ», чтобы затем разобрать весь этот хлам и увезти – причём, наверное, теперь уже вместе с ним, в таких обстоятельствах решительно готовым уже никуда не уходить, а остаться тут, раз он даже Ей не нужен больше, и быть похороненным навсегда в родном доме, под пыльными обломками, в строительном мусоре, а возможно, израненным и лежащим в луже своей собственной крови или даже, чего доброго… Но тут он как-то не захотел продолжать свою витиеватую мысль, до которой он сейчас каким-то образом дошёл, перебирая в своей маленькой детской памяти в стиле трагических мемуаров историю этого героического строения, в котором ему – скорее всего, теперь тоже герою – довелось пожить. Наверное, даже счастливо… эх… хоть так недолго!