Мамин жених

И я ведь пришла. Узнала через адресное бюро, где он живет, и явилась, как последняя идиотка, через два дня с грузовичком в целлофановом мешочке для единокровного братца Захара. И до сих пор живу с этой тайной. Сначала обмирала от своего предательства, хотела рассказать Тоше или Кате, что хожу в дом отца, ем там суп «этой женщины», гуляю с Захаром в соседнем дворе, где качели, песочницы, но не рассказала. У них бы моя тайна не задержалась, они ведь всерьез считают, что пятнадцать лет — придурочный возраст, и стали бы меня спасать от раздвоения. Тоша наверняка сказала бы: «Ты, как неверный муж, завела себе еще одну семью на стороне». А Катя стала бы горевать, жалеть маму: «За что ей столько несчастья? Сначала — этот алкоголик, теперь — ты». Они обе так насели бы на маму, что она возненавидела бы меня и сказала короткое, страшное слово: «Выбирай!» А как это можно выбрать? Грудному младенцу понятно, что родителей не выбирают. Так что я помалкиваю. Слушаю их разговоры, всякие над собой насмешки и сама не щажу их, когда они зарываются, и только одного не могу понять, почему с каждым днем мне все больше и больше их жалко. Иногда Тоша приносит вино. Раньше они пили вино и ругали моего отца-пьяницу, а теперь поют. Сидят на кухне и поют очень красиво, как на сцене. Мое сердце сжимается от невозможности сказать им правду, которую им никто никогда не скажет. А правда заключается в том, что все-то они знают и никакой новости уже не ждут от жизни. Знают, что мужчины все до единого хитрецы и бабники, дети, если им потакать, способны пожрать родителей вместе с потрохами, а дружба — это всего лишь убийство времени, упоительное убийство и бессмысленное.

Я однажды не выдержала и влезла:

— Как вы можете так про дружбу? Вы же подруги.

Тоша откинулась на спинку стула и закатила глаза, мол, изыди, подросток, со своей любознательностью, а Катя ответила:

— А вся жизнь — трата времени. Это только твои красавчики на экране не тратят ее впустую, запасаются здоровьем на сто лет жизни. Кстати, кто из вас пил эти цитрусовые?

— Все пили, — сказала мама. — Апельсиновый сок, мандариновый. Это особенность нашей рекламы — затуманить, запутать, чтобы человек не понимал, о чем идет речь.

— Он тебе действительно нравится? — спросила меня Тоша.

— Кто?

— Ну этот, блондин, который пьет соки.

— Знаешь, Тоша, — сказала я ей тогда, — оставь свою наблюдательность при себе. Кто мне нравится, тебе не узнать.

И мама за меня вступилась:

— Никто ей не нравится, отстаньте от нее. Моя дочь не ринется в этот омут раньше времени. Слишком выразительные примеры были перед глазами.

Я действительно стала скрытная. Тайны мои растут. Скоро год, как мне нравится один человек с автобусной остановки. Остановка эта возле нашего дома. В пять часов он появляется со спортивным рюкзачком за спиной и едет куда-то на сороковом автобусе, наверное, на тренировку. Я тоже топчусь в толпе на остановке, как будто жду свой автобус, и ухожу, когда он уезжает. Я не знаю, школьник он или уже студент. У него хорошее лицо, чистое, серьезное, наверное, он очень умный и волевой. Во всяком случае, у него такой вид. Если бы на мне тогда, зимой, когда я увидела его впервые, были красивая куртка и приличные импортные сапоги, я бы с ним познакомилась. С общительностью у меня все в порядке. Но на мне была изъеденная химчистками дубленка, стоптанные ботинки, и я не рискнула. А весной, когда я высветлила свои длинные волосы и стала, по мнению одноклассниц, «очень эффектной», он исчез. Я толклась на остановке в Тошиной сиреневой блузе из ангорского пуха, встряхивала головой, ощущая на плечах тяжесть своих искрящихся, промытых французским шампунем волос, а его все не было. Вместо него с рекламного щита глядел на меня знакомый телевизионный красавец, держал в руке высокий бокал и обещал девять лет добавочной жизни. В этом был какой-то знак, какая-то подсказка. Я спрошу у своего незнакомца: «А где, интересно, продаются эти цитрусовые соки?» Он ответит тоже вопросом: «Захотелось прожить лишних девять лет?» Вот тут я и блесну: «Годы, молодой человек, лишними никогда не бывают».

В доме отца меня встречают без всяких восклицаний и любезностей.

— Это ты, Валентина? — спрашивает, приоткрывая дверь, жена отца. Она боится воров и всяких грабителей, на двери у них не цепочка, а довольно крупная цепь. Зовет она меня полным именем, и я ее по такому же образцу — Александрой. Меня поначалу смешило имя их сына: маленький, хорошенький, как девочка, а имя, как у какого-нибудь старого дворника, — Захар. Я вхожу в их маленькую прихожую, сажусь на скамеечку под вешалкой, сбрасываю туфли и надеваю тапочки. Их купила для меня Александра. Тапки — соучастники моей жизни в этом доме, они уже хорошо поношены. Захар знает, когда на меня наброситься: тапки уже на ногах, но я еще не поднялась, и тут он с разбега обрушивается на меня. Наши головы на одном уровне, он визжит, валит меня на пол в кричит, захлебываясь от радости:

— Я тебя победил! — Потом, успокоившись, спрашивает: — Почему ты вчера не приходила?