Мамины глаза

Тамаре Гвердцители

Мое южное сердце московский снежок растопило —
И в озябшей душе моей вновь воцарилась весна,
Этот город теперь я как дом свой родной полюбила,
И когда я не здесь, он ко мне возвращается в снах.

Мне снится Россия, мне снится Москва,

Пускай далеко ты, но как ты близка!..
Уходят сомненья и боль у виска —
Мне снится Россия, мне снится Москва…

Здесь друзей моих милых улыбки меня согревают,

И я тоже стараюсь всех вас, как умею, согреть…
Я похожа на птиц, что по белому свету летают,
Но домой возвращаются главную песню пропеть.

«Опять Куры гортанный говор…»

Опять Куры гортанный говор
мне снился.
Снова речь отца
я понимал,
и в окна бился
неведомых растений цвет,
и восседал угрюмый дед,
как изваянье, у крыльца
давно заброшенного дома —
но небо, тяжелей свинца,
опять решало по-другому,
и все смывал великий дождь,
и стыдно было просыпаться
и, унимая пальцев дрожь,
поспешно за перо хвататься,
чтобы развеять горький сон,
забыть гортанный тяжкий стон —
дед не узнать меня грозился…
Здесь, в беспощадной тишине,
иной язык доступен мне
и лишь молчанье – по-грузински.

Уносит нас теченье дней

Когда в 1990 году в концертном зале «Россия» состоялся мой первый творческий вечер и я впервые вышел к зрителям, публика была удивлена, что много не самых плохих песен написал еще довольно молодой человек, мне было тридцать семь – почему-то люди считали, что я должен быть как минимум седовлас и морщинист. Помнится, я тогда отшутился известной фразой, что молодость – это недостаток, который с годами проходит. И на своем творческом вечере в Государственном Кремлевском дворце, приуроченном к моему пятидесятилетию, я с сожалением констатировал, что этот недостаток мной, увы, преодолен. Теперь я и седовлас в достаточной мере, и некоторым образом морщинист. Раньше я мог сочинять в любых условиях: гуляя, в метро, на пляже – теперь у меня получается только дома. И пешком я ходить совсем разучился – могу только за границей почему-то. Да и кота моего, которого, казалось, совсем недавно я подобрал в подъезде и назвал Кукой (в честь жены Добрынина, потому что он своего попугая в мою честь окрестил Симой), уже давно нет. Когда Куки не стало, а прожил он почти семнадцать лет, мне было очень плохо, потому что у нас с ним были удивительные отношения. Когда я, сидя на диване с гитарой, чего-то мурлыкал, он обязательно был рядом и очень внимательно слушал, иногда ударяя лапой по струнам. Поэтому я считал его своим соавтором. Ну уж во всяком случае критиком, потому что иной раз он бил не по струнам, а по мне, если его что-то не устраивало – в словах или в музыке, наверно. Лишившись такого соавтора и критика, я долго не находил себе места, пока не решил организовать реинкарнацию моего кота – завести нового, который стал бы клоном ушедшего. И я подобрал на улице внешне очень похожего котенка, и назвал его, естественно, Кукой, но, увы, на этом повторение и закончилось – песен Кука-второй со мной не пишет. И вообще мало мной интересуется. Может, поэтому я писать стал меньше, но, думаю, дело в календаре – он неумолим.