Мамины субботы

Деревья в парке, которые ранней осенью были красными, словно кожа больного скарлатиной, теперь пожелтели, и ветер несет ворохи листьев, как поток — тушки упавших и утонувших птиц. По ночам небо еще чистое, темно-синее, и звезды большие, как раскрывшиеся пылающие цветы. Однажды ночью я вижу, что огромную круглую луну цвета желтого золота понемногу затягивают тучи. Небо больше не проясняется. Начинаются дожди поздней осени. День и ночь без перерыва льет как из ведра, пока вся нанесенная из пустыни пыль, все опавшие листья и серая песчаная почва не превращаются в болото.

Я живу в тесной комнатушке вместе с хозяйкой и ее двенадцатилетним сыном. Эта женщина пустила меня, потому что ее часто не бывает дома по несколько дней в неделю. Она шофер, водит большой грузовик и возит в городские магазины продукты из окрестных колхозов. Даже когда хозяйка дома, она редко разговаривает со мной. Еще реже она разговаривает с сыном, которого родила от бросившего ее мужа. Вместо слов мать угощает мальчика своим мужским кулаком в лицо. У нее переломанный нос с широкими, похожими на собачьи уши ноздрями. По ночам она принимает мужчин и совсем не считается с тем, что я и ее сын-подросток спим в той же комнате. Даже ее любовники на одну ночь не так отвратительны и грубы, как она сама. Пока хозяйка не напаивает их допьяна, они стесняются раздеваться при мне и мальчике. Я лежу на своей кровати лицом к стене, и меня тошнит от отвращения.

Но с тех пор как зарядили осенние дожди, ночные гулянки квартирной хозяйки меня больше не волнуют. Я думаю только о том, как утром добраться до города и вечером вернуться домой. Мои ботинки совсем развалились, а район, в котором я живу, — это узкая долина, битком набитая халупами, разлом в земле, затопленный грязью. Поздним вечером я вынужден блуждать в полной тьме. Электрического освещения на улице нет. Местные жители закрывают окна ставнями, словно им жалко, что отблеск их керосиновых ламп просочится наружу. Но самый неприятный момент наступает, когда я уже добираюсь до своей конуры и хозяйка видит, как я вхожу в ее дом в мокрых и грязных ботинках.

Я больше не думаю о войне, о том, как бы поесть, даже о маме и Фруме-Либче не думаю. Моя единственная мечта — пара ботинок. Я чувствую, как грязь, налипшая между пальцев ног и затопившая пятки, перекидывается мне на спину. Вот она залезает мне под мышки, ползет на шею и затылок, обтекает волосы, брови, забирается в уши, ноздри, проникает между зубов, между ресниц… Я чувствую, что схожу с ума.

Днем я слоняюсь по тротуару на Ленинской или становлюсь под тот навес, где была сапожная артель бухарских евреев, и слежу за прохожими. Я не смотрю на лица, не смотрю на одежду. Я смотрю только на обувь. Вот идет пара женских ножек в высоких резиновых сапогах: ах, как они блестят, эти сапожки, словно их покрыли лаком минуту назад! Другая пара женских ног обута в суконные боты с пуговками на боку. Потом проходят прямые, стройные мужские ноги, цокая подковами на каблуках, и брючины, заправленные в жесткие шнурованные башмаки из кожи. А вот еще пара стройных мужских ног в высоких сапогах с глубокими калошами. И сапоги, и калоши! Я замечаю ноги, обмотанные промокшими тряпками, еще более жалкие, чем мои, и эти ноги останавливаются рядом. Я поднимаю глаза и вижу Янкла Грота, беженца из Волыни. Лицо у него тоже мокрое и одутловатое, как перезрелый огурец.

— Вы еще торгуете папиросами? — спрашиваю я.

— Как я могу в такую погоду торговать на рынке папиросами? Ведь дождь намочит их. — Он удивленно смотрит на меня. Кроме того, говорит он, его тут арестовали и судили за спекуляцию табаком. На суде Янкл Грот заявил, что не спекулирует. Просто берет немного дороже за гильзы и свою работу — за то, что набивает папиросы. На первый раз его отпустили и велели больше не торговать.

— Отпустили?

— Да, судьей была еврейка, она освободила меня, — говорит Янкл Грот.

Я знаю ее, эту еврейку, знаю суд на Ленинской и часто вижу, как она проходит мимо. Она носит низкие боты с меховой опушкой вдоль пуговок и по краям. Это высокая полноватая еврейка с умными добрыми черными глазами, молодыми и блестящими. Но, когда она идет мимо, насупив брови, она выглядит намного старше и строже.

— А где вы ночуете?

— В суде, — отвечает Янкл Грот. Женщина-судья, объясняет он, после суда говорила с ним с глазу на глаз и жаловалась, что беженцы нелегально переходят границу. На мелочи, сказала, она смотрит сквозь пальцы, но более крупные преступления не может и не хочет прощать. Еврейка спросила, где он ночует, и, когда Янкл Грот ответил, что вынужден скитаться и ночевать то там, то тут, разрешила приходить на ночь в здание суда, только чтобы никто не видел, как он входит и выходит.

— Товарищ Грот, сделайте одолжение, познакомьте меня с судьей! — Я хватаю его за руку. — Может быть, она и меня пустит ночевать в суд. Пусть на жесткой скамейке, пусть на полу, лишь бы не тащиться по грязище к этой ведьме с переломанным носом.