Мамины субботы

Препирательства с Тайбл продолжаются долго, до тех пор, пока отец не велит маме идти если не в зал, то в столовую. Папа хочет, чтобы мы с мамой поели.

Вечером мы возвращаемся, и я несу сверток с едой, который насильно всучила мне Тайбл. Мама, сидевшая в столовой как посторонняя бедная женщина, только на улице справляется со своей растерянностью и дает волю словам:

— Сказать по правде, моя родная сестра, чтоб ей легко икалось, не сделала для меня и половины того, что сделала Тайбл. Тайбл немножко наказана Богом. Ей, бедняжке, нелегко дается речь. Представляю, как она плакала из-за этого, будучи девушкой. Но именно поэтому она понимает ближнего и сопереживает ему. За большие заслуги Тайбл перед Всевышним Он наградил ее таким мужем, как Моисей, и благословил ребенком, Арончиком. Сказать по правде, Арончик еще больший шалун, чем ты. С каким нахальством он всем отвечает! Но ты на него не смотри, твой путь должен быть другим.

Однажды в среду мама вбежала в дом, схватила меня за руку и сквозь рыдания крикнула:

— Идем к отцу, быстро!

Улицы, которые в субботу, когда я шел к отцу, казались пустынными, широкими и красивыми, теперь, посреди недели, кишели людьми, были полны телег и шума. Мама спотыкалась. Она все время бормотала:

— Владыка мира, как он это выдержит? Как он это перенесет? Ты забрал у него опору на старости лет… Хаимка, тебе теперь придется заменить отцу еще и твоего старшего брата. Моисей умер… Он уезжал в Берлин такой бодрый. Он успокаивал Тайбл и отца: маленькая операция, говорил он, вода в боку… И вот он умер под ножом хирурга.

Всю дорогу мама заламывала руки и рвалась вперед. Я бежал за ней, задыхаясь, и боялся той минуты, когда мы войдем в дом Моисея.

Мы нашли квартиру пустой. В темных комнатах царила мертвая тишина. Шторы на окнах были опущены, скатерти со столов сняты, зеркала завешаны белыми простынями. Мы вбежали к отцу в комнату. Он сидел на кровати. Перебинтованные ноги — на полу. Он причитал:

— «Упал венец с нашей головы. Горе нам, ибо мы согрешили»[47].

Мама подтолкнула меня к отцу, будто пытаясь утешить его тем, что я жив. Он взял мою руку, словно слепой палку. Его белая, как молоко, борода подрагивала, и он все твердил, переводя со святого языка на простой еврейский:

— Веля, упал венец с нашей головы. Горе нам, ибо мы согрешили.

Выяснилось, что брат Тайбл, аптекарь, пришел и забрал свою сестру с Арончиком к себе. Мы с мамой оставались в покинутых комнатах, пока не кончились семь дней траура. Потом появился аптекарь и объявил о своем плане: Тайбл будет сдавать эти комнаты студентам. Она будет готовить для соседей и таким образом зарабатывать себе на жизнь. Он, со своей стороны, тоже поможет сестре, но на то, чтобы содержать бывшего тестя, ее средств не хватит.

После семи дней траура, когда Тайбл с Арончиком вернулись домой, мы с мамой усадили отца в тележку и он поехал назад, в нашу квартиру.

По дороге мама открыла отцу тайну, которую все время от него скрывала. Хозяин сдал нам квартиру при условии, что отец будет привратником и будет дежурить по ночам, сторожить магазины. С тех пор, как отец заболел, это делала мама. Но лавочники не хотят, чтобы сторожем была женщина, кроме того, поскольку за квартиру мы не платим, хозяин сдал ее часть кузнецу. Кузнец занимает переднюю комнату. Нам остались внутренняя комнатка и кухня.

Отец вернулся с нами в кузницу, во внутреннюю комнатку без окон. Он лежал больной в темноте и дышал вонючим дымом и ржавчиной, запахами кузницы. Его тело отекло, а из пузырей на ногах сочилась вода. Он ничего не ел и совсем перестал разговаривать. Но перед смертью — это было в четверг — он вдруг повернул голову и сказал маме:

— Похорони меня завтра, в пятницу, чтобы ты могла отдохнуть в день субботний.

Мама постоянно вспоминала последние слова отца и добавляла со вздохом:

— Твое благословение не сбылось. Даже в субботу мне нет покоя.

Арончик

Мама качает на руках бледного мальчика с полными щечками и большими черными глазами. Лицо мамы залито рыдающим светом. Ее губы тянутся и тянутся к личику ребенка, но она не позволяет себе его поцеловать. Она оставляет меня сторожить у ворот ее корзины и несет показать мальчика соседям по двору.

Алтерка-гусятник ушел выпивать со своими подельниками, а Лиза, его жена, оцепенело сидит за обитым жестью столом. Она мысленно ругает мужа, у которого шило в мягком месте и которому поэтому вечно не сидится дома. Среди ощипанных замороженных птиц лежит черный кот. Он прячет между вытянутых лап свою сытую треугольную морду и дремлет вместе с хозяйкой. Лиза продирает глаза, она думает, что подошла очередная мадам, но вместо клиентки видит мою маму с ребенком на руках:

— Наш правнук, наше сокровище! — Мама так и сияет от счастья.

От неожиданности застывшее лицо Лизы растекается в широкую улыбку. Кот тоже поднимает свою удивленную треугольную морду.

— Насколько я знаю, — зевает Лиза, — у вас еще не может быть правнуков. Сколько же вам лет? Шестьдесят пять или целых семьдесят?

— Примерно, — отвечает мама.