Мамины субботы

Так проходит время до полудня. После минхи[109] хромой майсегольский проповедник начинает бегать по бедняцким задним дворам и прямиком попадает в квартиры, где лежат покойники, желтые и тощие, как трава, растущая на кривых крышах их домишек. Майсегольский проповедник читает надгробные речи по портняжкам, сапожникам и даже носильщикам. Он появляется как раз вовремя, когда пора отправляться на кладбище и вся семья, рыдая, окружает усопшего. Проповедник проталкивается к изголовью покойника и без приглашения начинает надгробную речь: «Ой, господа, господа…» Он находит слова похвалы для каждого. А если не находит, то просто говорит, что усопший был бедняком и пусть эта заслуга будет зачтена ему на том свете, и дай нам Бог дожить до тех пор, когда придет Мессия и навеки победит смерть, аминь.

Скорбящие сопровождают его речь плачем и криками, летящими к самому сердцу небес. Здесь ему не затыкают рот, как в синагоге, напротив, здесь хотят, чтобы он говорил еще и еще, вызывая слезы. Его, уважаемого ребе, просят, чтобы он велел усопшему помнить свою жену и детей, и выхлопотал у горнего суда послабление, чтобы семье покойного больше не приходилось умирать с голоду.

Скорбящие вытряхивают содержимое своих карманов и с готовностью отдают проповеднику последнее. Посторонние тоже собирают деньги в пользу ребе. Его провожают (он уже торопится к другому покойнику) и клянут раввинов на чем свет стоит.

— У богача они, эти раввины, все собираются, а на похоронах бедняка их не увидишь…

На похороны гусятника майсегольский проповедник тоже приходит в нужное время. Растрепанный, запыхавшийся, он, хромая, входит во двор — и останавливается в смятении и испуге: вместо того, чтобы гостеприимно принять его, соседи загораживают ему путь:

— Куда вы бежите? Надгробной речи не будет.

— Нет такого еврея, который не был бы полон добрых дел, как гранат зерен, — отвечает им майсегольский проповедник и протягивает руку — если его не пускают к мертвецу, он готов взять милостыню просто так.

— Не порвите свою шубу, — успокаивают его люди, и рука проповедника наполняется монетами, — вон талес гусятника. Куплен тридцать лет назад, а все еще как новенький[110].

Майсегольский проповедник смотрит, не задевает ли размер полученной суммы его честь, и остается доволен. Но он не хочет, чтобы думали, будто ему абсолютно все равно, носит еврей арбоканфес или нет. Поэтому он раскачивается, как в молитве, и произносит с напевом поучительную проповедь субботы покаяния[111]:

— Келмский проповедник[112], да защитят нас его заслуги, был однажды в одном местечке. Его пришли слушать мужчины, женщины и дети, все местечко от мала до велика. Люди карабкались на стены, чтобы видеть его. Келмский проповедник встал у священного кивота и сказал так: «Ой, господа, господа, намедни я вошел в дом и нашел его совершенно пустым, никого там не было. Выхожу я из одной комнаты, прохожу другую, попадаю в третью и вижу: на столе лежит талес и плачет. Спрашиваю я у него, господа: „Ой, талес, талес, отчего ты плачешь?“ А он мне отвечает: „Как же мне не плакать? Мой хозяин уехал на ярмарку, взял с собой свою жену, взял с собой своих детей, чтобы они помогали ему зарабатывать деньги, и товары для продажи, и разную посуду, чтобы готовить всякие блюда, но меня, свой талес, взять с собой забыл“. Сказал я талесу, ой, господа, господа: „Талес, талес, не плачь. Придет время, когда твой хозяин отправится в другой путь. Не на ярмарку он поедет, а туда, где надо отчитываться за все ярмарки, он поедет. И туда ничего он с собой взять не сможет, ни товаров для продажи, ни золотой посуды, ни серебряной посуды, даже своих домашних он не сможет взять с собой, а возьмет он только тебя, талес, тебя одного“»[113].

Мама, которая вышла из дома, чтобы пойти на похороны, чувствует, как ее сердце ноет от слов проповедника. Ей кажется, что ее корят ее сыном. Правда, он пока не обязан носить талес[114], но носить арбоканфес он обязан. Лавочники тоже начинают набожно вздыхать и кивать головами: «Вся эта суета не стоит выеденного яйца. Трудимся, чтобы набить живот, и набиваем его ради червей».

Майсегольский проповедник хочет рассказать еще одну историю, но вдруг видит, что лавочники отворачиваются от него и начинают, байстрюки, хитро перемигиваться.

Во двор входит Хаська-мясничиха. Обычно она выходит на улицу расфуфыренная, увешанная подарками гусятника, и занимает весь тротуар. На этот раз она заходит во двор словно украдкой, с платком на голове, и испуганно осматривается. Она хочет, чтобы ее не заметили, но люди видят ее и начинают шептаться друг с другом:

— Пришла проститься со своим любовником.

— Ребе, что говорил келмский проповедник о наложнице? — спрашивает майсегольского проповедника толстый краснощекий еврей, прыщущий вожделением. — Наложница тоже будет скамеечкой в ногах своего взятого в рай мужа?

В ответ майсегольский проповедник бестолково моргает глазами, а толстый краснощекий еврей снова спрашивает: