Мамины субботы

Милосердный, Он поведет нас, воспрянувших, в страну нашу… Один мой сын уже там, второй, который в Варшаве, тоже туда собирается, теперь на тот же путь встал и сын моей старости. Так что же я тут делаю? Для кого держу свое раввинское место? Для своего зятя? И как долго я буду еще поучать обывателей, требовать от них набожности, нести ответственность перед общиной? Ведь на том свете с меня спросят не только за моих собственных детей, но и за мое местечко, за всю общину. Но как я могу быть стражем других, когда не сумел сохранить своего собственного дома? Сколько я могу жить за счет своей набожности? Моей супруге претит то, что ей приходится зарабатывать на жизнь торговлей дрожжами и убоем скота и птицы. Она хочет быть сама себе хозяйкой в нашей Святой стране и разводить там птицу. Не знай мои дети, что раввин существует за счет общины, они, может быть, не разбежались бы. А если я буду с ними, моими сыновьями, они не оторвутся от еврейства полностью, они не будут огорчать отца. И мой мальчик не попрекнет меня тем, что он выполняет заповедь о заселении Эрец-Исраэль, а я ее не выполняю. Когда кончится суббота, я, с Божьей помощью, поеду домой и распродам все. Я отправлюсь в Эрец-Исраэль и буду выполнять заповеди, которые можно выполнять только там[129]. Милосердный, Он дарует нам день, который весь Суббота, и отдохновение в вечной жизни.

Через несколько дней раввин снова стоял в воротах с мешочком для талеса под мышкой и разговаривал с торговкой фруктами.

— Я решил оставить раввинство и поехать в Эрец-Исраэль. Моя раввинша давно не хочет быть раввиншей, но я все думал: дети… С неба мне дали понять, что мой расчет был ошибочным. Да будет воля Господня помочь мне, — говорит сват глухим голосом и, чтобы слезы не капали на его золотистую бороду, закрывает глаза, так что его густые брови сходятся. — Да будет воля Господня на то, чтобы моя дочь пошла по пути своей матери, а ваш сын — по пути своей. Прошу вас, сватья, присмотрите за моим мальчиком. Я вижу, он к вам привязан. Поскольку вы не раввинша, а простая женщина, которая тяжело работает и все же свято хранит еврейство, может быть, вы на него повлияете больше, чем я со всей моей родословной, со всеми заслугами моих предков и Торой, которую я изучал во имя служения Господу, как это известно Творцу вселенной.

Если бы мама не стояла в воротах, она бы расплакалась в голос. Но она не хочет, чтобы сбежалась вся улица, и говорит, дрожа:

— А свадьбы дочери ребе не будет ждать?

— Свадьбы дочери? — морщит лоб сват, словно совсем позабыв об этом. — Она ведь не спрашивала у меня, хочу ли я этого брака, так зачем я нужен ей на свадьбе? Откладывать из-за этого отъезд в Эрец-Исраэль я не буду, и моя раввинша, дай ей Бог жизни, меня поймет.

Сват откашливается, словно хочет изменить голос. От волнения на его щеках проступают красные пятна, и он возглашает строгим тоном главы раввинского суда:

— Напишите сыну, что во имя заповеди почтения к матери вы требуете, чтобы они немедленно поженились. Я напишу дочери то же самое. Они уже больше года жених с невестой!

Он молча кивает головой и поспешно уходит. Он боится, что не сможет справиться со своей злостью и, расставаясь, еще больше огорчит подавленную пожилую женщину. Раввин идет по улице подчеркнуто прямо, с мешочком для талеса под мышкой, и даже не смотрит на незнакомых лавочников, которые стоят рядом со своими лавками и с большим почтением смотрят ему вслед.

Мама остается в воротах и опускает голову, не замечая тихих слез, текущих по ее лицу. Вдруг она срывается с места, чтобы догнать раввина. Она хочет попросить его передать раввинше, чтобы она, раввинша, не обижалась на то, что ее не будет на свадьбе ее дочери, в то время как она, торговка фруктами, будет на свадьбе своего сына.

Но мама понимает, что смешно бежать с таким делом. Кроме того, если она попросит у раввинши прощения, разве той не станет еще больнее?

Она чувствует укол в сердце. Ее пугает какая-то мысль, мелькнувшая в ее уме. Она склоняется к своим корзинкам, перекладывает товар, зазывает клиентов, но эта мысль мучает ее все сильнее. Мама отворачивается к стене и говорит себе самой: