Мамочкин сынок

Вот! Уши! Оказывается, если их потереть, не сильно, конечно, но настойчиво и быстро, то человек оживает, просыпается, и если не приходит в себя, то всё-таки возвращается в этот мир из снов своих и сновидений, из обмороков, потерь сознания, что, вероятно, случилось и со мной.

Мама вскочила, принесла мокрое полотенце, отёрла моё лицо, шею, уши. Потом поставила меня на ноги и, взяв моё лицо в свои руки, вдруг ловко — но ведь она же медицинский работник! — оттянула веки моих глаз, заглянула туда и вымолвила одно слово:

— Боже!

Все последующее я воспринял как затянувшуюся, скучную, неинтересную мне, но зачем-то нужную маме киноленту.

Мы шли, шли, шли, и мамочка двигалась, как мощный паровоз, например, серии “ИС”, что означало “Иосиф Сталин”, а я, лёгонький, пустой вагончик, волочился за ней в неизвестном направлении.

Я плохо понимал, не только зачем мы идём, но даже и в каком направлении-то. Только вот паровоз уверенно двигался по снежной дороге.

Потом хлопнула дверь, мы вошли в какое-то пространство, белое и чистое, с белыми скамьями, вообще-то похожее на больницы, но не больницу, хотя бы по тому, что коридор был пуст.

Бел и пуст.

Мамочка усадила меня на скамью, сняла с себя пальто, потом размотала серый шерстяной платок, которым оборачивала свою голову, наклонилась ко мне и очень строго приказала:

— Сиди спокойно. Не засыпай. Я скоро.

И исчезла в белой стене, которая перемежалась такими же белыми дверями.

Пока я сидел в белом коридоре на белой лавке, его пересекли две или три тётеньки. Одна из них, последняя по счёту, пробежала. Точнее, она выскочила из двери, куда зашла мамочка, пробежала по коридору, заскочила в другую и оттуда вернулась обратно и снова бегом.

Всё это довольно тихо. Я даже подумал, что, наверное, у неё на ногах тапочки — она бегала бесшумно.

Всё это ко мне не относилось, я держал мамино пальто и платок, и в этом состояла моя скромная обязанность. Потом дверь отворилась, и в проёме я увидел мамочку.

Мне хотелось обрадоваться, — да я и обрадовался, но ещё испугался. Мама была в своей нарядной довоенной зелёной кофточке с серыми обшлагами — яркая зелень мамочку молодила, будто она какая-то летняя, светлая, солнечная, даже в зимние холода от мамочки из-за зелёного цвета её одежды веяло теплом и надеждой... А вот теперь я увидел зелёным её лицо.

Чёрные круги под глазами и зеленоватое лицо, да ещё и зелёная кофточка, вдруг совсем не оказавшаяся нарядной.

Маму поддерживала та медсестра, пробегавшая по коридору. И они как-то медленно подошли к скамье, где я сидел, и мама села рядом.

— Вы минуточку подождите, — сказала женщина в белом, исчезла и очень быстро вынесла маме эмалированную кружку с чаем.

— Вот выпейте! Посидите! Не торопитесь!

Она снова исчезла и опять вернулась с ваткой в руках, от которой шёл резкий запах средства, уже известного мне.

Она протерла виски моей мамочке нашатырным спиртом, а потом ещё дала какие-то бумажки.

22

От чая мамочкино лицо медленно порозовело. Она шепотом поблагодарила опустевший коридор. Кружка осталась в одиночестве на лавочке, а мы вышли на улицу.

Мой могучий паровоз утратил свою мощность. Он двигался медленно, хотя и твёрдо. Так же твёрдо он останавливался, будто получал чьё-то высшее приказание. Стоял минуту или две, а потом дёргал свой лёгкий вагончик дальше, и мы двигались куда-то вперёд.

Опять я ничего не знал, а просто шевелил ногами. Они не уставали, мои ноги, не наливались тяжестью. Но и лёгкости я не чувствовал. Механически передвигал их, и снова что-то в голове моей то ли замыкало, то ли отключалось. Похоже, я покачивался и тогда мой паровоз останавливался. Наверное, мамочка смотрела на меня сверху вниз, но у меня недоставало сил посмотреть ей в ответ снизу вверх.

Мы просто останавливались. Потом двигались дальше.

Мамочка шла по улицам мне вообще-то известным, но конечную цель я определить не мог. А шли мы к новым домам.

В нашем городе, почти сплошь деревянном, до войны построили несколько каменных, нам казалось, красивых домов, где жили значительные люди. За ними приезжали две или три “эмки”, перед которыми все разбегались, вглядываясь вослед им с терпеливым непониманием — в общем, дом не для всех и всяких.

В первом его этаже до войны работал магазин, а когда началась война, всякие торговые вывески с него сняли. Но окна по вечерам там светились, народ туда заходил, но редкий, и город постепенно узнал, что еда, которую там не столько продают, сколько выдают, доступна в обмен на кровь.