Мамонт

Гаузе про Москву рассказывал, за окном темнело. Полина встала, лампочку вывернула. Стало совсем темно. Охранник из-за двери:

— Не положено, Полина. Отбоя не было.

— Молчи уж. Спать иди.

Певцы охрипли, но пели.

— Что ж, — сказала Полина, — и нам спать пора. Завтра вставать рано. Всех на работу погонят.

— Но ведь не нас с вами.

— Всех. Завтра план месяца выполнять надо. Социалистические обязательства. Дорогу кончаем на помощь китайским братьям.

— Чепуха все это. До китайской границы далеко.

— Это только кажется.

— И Железную Маску выгонят?

— А это кто такой? Я никогда не видела.

— Берия, Лаврентий Павлович. Его вместо расстрела сюда укрыли. Я так полагаю, что двойника расстреляли, а его верные люди — сюда. В забытый лагерь.

— Ты говоришь, что Берия здесь?

— А что такого? Завтра я Пушкина увижу — уже не удивлюсь.

Полина вдруг замолчала, померкла, в себя ушла. В дверь стукнула:

— Эй, солдат, выведи меня в сортир. Потом П-234 выведешь.

16

Возвращался Гаузе из сортира в камеру, думать бы ему о побеге, о политических переменах, о призраке вождя, а он только об одном: ночь надвигается. Быть ему ночью вместе с Полиной. Глупо устроен человек — раб инстинктов. Где же твое благородство, Гаузе?

Странно преобразилась каморка, пока не было Гаузе. На тумбочке ночник-коптилка горит, у зеркала стоит прекрасная Полина, в шелковом пеньюаре, рыжие волосы распущены по плечам.

— Вы ложитесь, Петр Петрович, я сейчас.

Нет, не пеньюар это, а длинная рубаха до пола, сама, видно, сшила.

Плывет каморка над каменным домом, над подвалами страданий, над глухими звуками песни, держится, руководит капитан Левкой.

Гаузе быстро разделся, стесняясь своих черных трусов и серой рубахи. Простыни чистые, а подушка одна. Может, на полу лечь? Пол ледяной. До утра не доживешь. Не робей, Петр Гаузе, прекрасная лагерная блядь пригласила тебя к себе в постель.

— Я тушу свет, — сказала Полина. И ночник задула.

Под окном хриплые голоса — расходятся с репетиции зэки, идет семьдесят шестой год, двадцатый век движется к закрытию, Олимпиада в Монреале ознаменовалась новыми успехами советского спорта.

Теплое, душистое женское тело скользнуло под солдатское одеяло.

Гаузе, чтобы не упасть с койки, тянет дрожащие руки, обнимает красавицу Полину.

— Не так яростно, — улыбнулась Полина в темноте. Белые зубы сверкнули. А губы Петра Гаузе — ну что поделаешь со своими губами? — вытянулись, отыскали завиток волос над ухом. Вздохнула Полина, словно слилась на мгновение с Петром Гаузе… но только на мгновение.

Она уже на спине лежит. Только напряженная рука его плеча касается.

— Полина.

— Тридцать пять лет Полина.

— Мне уйти?

— Куда ты уйдешь?

Молчание.

Гаузе целиком на кровати не помещается, одна нога в воздухе висит. Одеяла не хватает. Но к Полине больше не тянется. Любовь должна быть добровольной.

— Ах, — говорит Полина, — совсем забыла, милый.

Поднимается на локте, обнаженной грудью задевает Петра, а он себя успокаивает: «Ничего, это анатомия, так женщины устроены, вот и все, а мне она как сестра».

— Вот, держите.

И вкладывает ему в руку пачку сигарет «Дукат» и спички. А сигареты старые, таких не делают, семьдесят две копейки на дореформенные деньги.

— О, спасибо!

Какое счастье закурить.

— Вот блюдечко, будете пепел стряхивать.

Луч прожектора метнулся, бесстыдно в окно залез. Полина лежит, на локоть оперлась, смотрит на Гаузе. Протянула руку, одеяло подоткнула, под Гаузе, чтоб не мерз.

— Расскажите о себе, — попросил Гаузе.

— А что обо мне рассказывать…

— О прошлом.

— О прошлом? Оно далеко было. Я сюда девочкой попала.

— За что?

— А разве дети попадали в лагеря за что?.. Была у меня мама, только я ее не помню, потом какая-то тетя приходила. Пропала. Бабушка была…

— А потом?

Над кроватью стоял полковник Бессонов. Как вошел — непонятно.

— Разговариваете? — ласково спросил. — Услаждаешь ли ты, Полина, нашего дорогого гостя?

Гаузе вскочил, черные трусы подтягивает.

— Не смейте, — кричит, — думать…

— А я по делу, — сказал Бессонов. — Ключи от карцера нашли. Вход расчистили. Все в порядке. Не будем мы тебе, Гаузе, больше мешать. Иди к своему Чапаеву и спи, раз ты не оправдал наших надежд.

17

Чапаев сел на нарах, зубы блестят, сапоги блестят, глаза блестят.

— Молодец, джигит, вернулся!

— Ти-ха, — сказал Бессонов. — Чтобы спать. Завтра трудовой день.

Свет погасили, тихо, сыро.

Шепот Чапаева:

— Вернулся! Теперь мы их вдвоем разнесем. Камня на камне не оставим. У меня программа есть: активного непротивления…

Гаузе отвечает лениво: да-нет, а сам думает о любви.

Так и заснул под шепот Чапаева.

Такой приснился странный сон Петру Гаузе. Вещий или лживый — кто разберет?

18

К утру приморозило. Гаузе это хорошо почувствовал. Мороз в подвал залез, стенки украсил изморозью, усы Чапаеву закалил, застеклил ледком.

Шум в коридоре. Баланду узникам несут. Охранник в парадной форме, медаль на груди, красный флажок в углу поставил, пайка полновесная, ударный день, большие события, конец месяца, конец великой стройки.

По лестницам, наверх, двери раскрываются — стариков из камер выталкивают — на свежий воздух.