Мамонт

Дамбу отремонтировали, но надо было дожидаться весны, чтобы озеро поднялось до прежнего уровня. В Захара Ивановича стреляли и по ночам, и днём, да выследить лихих молодцов не было никакой возможности. Пальнули как-то раз по ошибке и в Кузьму. Пока промахивались – стреляли, видимо, для острастки. На нервы это, конечно, действовало. Захар Иванович исхудал от постоянной бессонницы и виски у него тронула седина. Коммуну раздирали скандалы, люди работали абы как, через пень-колоду. Хозяйство приходило в упадок, на глазах разворовывалось. Вдобавок, началась повальная пьянка и Захар Иванович не мог найти способа остановить это зло. Заводилой всех безобразий был паскудник Платоня. Коммуна становилась посмешищем, мужики откровенно радовались, а старушки проповедывали о скором втором пришествии.

Мамонт, просадивший капиталы отца, жил теперь на подачки Януария, а они были неудовлетворительно малы. И Мамонт запросился в коммуну. Платоня, выпив принесённую другом водку, врезал ему рукояткой нагана по зубам и вышиб из дома вон – не захотел позорить перед Захаром себя и собутыльников хлопотами за нагольного дурака: дурак, он и сам пропадёт, и других за собой потянет, и всю весёлую жизнь нарушит…

– Уж вот оне погуляли там!.. – рассказывал мне ужасный Мамонт. – Ох, погуляли! На закусон ли, али спросто так охота возьмёт пожрать –сичас индейке голову тяп! Спопадётся гусак – и гусаку. Платоня невесту бросил, коровод завёл из монашек… Завидно мне было! А никак. Если, говорят, сунешься ищо к нам, сучий спотрох, мы те живо место определим!.. И пропились вдрызг. Запретили им эту лавочку. Платоня опосля обезножел, тлеть начал… Приду, бывало, к нему – сам водку пью, а ему спузырёк с диколоном под нос: лопай, собачий депутат!.. Пил с превеликим удовольствием… Ну, и сподох… Перед колхозами незадолго. Спасся! А то ба со мной на четвертак… А ты Кузькин внук, значит?

– Его.

– Умный был мажучок, гнилой… Лично я сеструху у него мацал, и овец лямзил, резал на мясо в щи, и дрова в открытую зимой брал, а он кочумал, помалкивал… А вякнул ба, дак я ба остраску дал, биз нагану-то сроду не ходил… Платоня завернул к нему как-то вечерком, споказал обрез да и говорит: слышь, Кузьма, спойду верьховода-сукомольца пристрелю, надо, мол, эт-ту споганую породу изводить пассипенно… А то житья не дают! Ну, Кузьма-то Платоне не споверил, думал – так, по пьянке болтат… И хрен на ны. А тот спошёл, замочил, вернулся и в окошко Кузьме сказал: готов! Да прибавил: таперь-то, мол, его бешена училка спокойно на мне споездит, нихто ей ниспомишат…И Кузьма, конечно, кочум! И закочумашь! Семья! Да добро бы хоть натуральныя, а то девок восемь голов… Нет, вру. Первый, кажись, патсан был. Это твой отец, что ли?

– Он. А для чего Платоня деду-то моему сказал, куда идёт?

– Из баловства. Споверье такое есть… разбойное. Чтобы спосле не проболтаться…

Жена до этого рассказала мне, как Мамонт, узнав от неё случайно нашу фамилию, в бешенстве заскрипел зубами, затрясся и побелел: он, видимо, подумал, что я потомок ненавистного ему Захара Ивановича. Но переживать такое было мне не впервой. К примеру, на отборочной тренировке в заводском клубе автогонщиков – я освоил этот вид спорта в армии – почтенный тренер злобно заявил мне, что команда обойдётся и без меня. Как потом выяснилось, Захар Иванович загнал в Сибирь его тятю. Тятя ненавидел новую власть и держал у себя на чердаке хорошо смазанный станковый пулемёт. До разговоров с тренером я тогда снисходить не стал, а просто показал директору нашего завода справку, гласящую, что податель её занял первое место на соревнованиях военного округа. Директор, страстный автолюбитель, начал здороваться со мной за руку и всячески меня выделять, а тренер, разузнав отчество моего отца, в момент смягчился.

Если гражданин Мамонт и подобные ему, услышав мою фамилию, всего лишь скрипят зубами, то, узнав девичью фамилию моей жены, они наверняка изойдут кровавой пеной. Моя жена – единственная внучка нашего сельского попа, умершего ещё до войны. Казалось бы, в чём она могла провиниться перед Мамонтом? Но даром, что ли, он колол на дрова икону?

Приведу газетный отрывок из воспоминаний чекиста:

«…К началу колхозного строительства нами в целом была закончена многотрудная работа по нормализации жизни края. На дорогах теперь никто не шалил, грабежи населения и акты покушений на жизнь сельских активистов и передовой интеллигенции совершенно прекратились. Мы получили благодарность, ходили в числе передовых и, если это выражение хоть как-то применимо к нашей работе, почивали на лаврах.

Какой опасной оказалась впоследствии наша успокоенность!