Мамонты

В августе 1927 года «Киреев» встретился в Кишиневе с одним из высоких чинов местной Сигуранцы. В бумагах, которые я читал, его фамилия неразборчива, поэтому назову его приближенно: Николау. Тот согласился на сотрудничество, однако поставил несколько условий, в которых чувствовалась хватка матерого профессионала. Он категорически отказался посылать письменную информацию — ведь попадись такая писулька своим, отмазаться будет невозможно. Равным образом, Николау категорически возражал против того, чтобы в дело был введен кто-то третий, связник. И здесь тоже можно было понять его осторожность.

Теперь «Кирееву» предстояло самому ежемесячно ходить в Кишинев за информацией. Это было предельно опасно: каждая такая ходка могла оказаться последней. Но он совершил их четырнадцать.

Зато теперь имелся доступ практически к любому документу тайной полиции.

Там, всё же, учуяли неладное.

Правда, самому Николау удалось остаться вне подозрений. Но, на всякий случай, Сигуранца перетасовала всю колоду. Николау перевели работать в другой город, в Констанцу, где он был почти недосягаем.

Знала ли молодая жена Рекемчука об этой стороне его деятельности?

Видимо, да.

Вспомним хотя бы эпизод, точно совпадающий по времени с его ходками в Кишинев, когда на одесском пляже он свел знакомство с неким типом, проявившим интерес к собаке Люське, к собакам вообще. Как и следовало ожидать, он оказался секретным агентом, тотчас настрочившим донесение в Чека. Знакомство не ограничилось совместным посещением выставки служебного собаководства, а продолжилось за семейным столом, где с собачьей темы разговор переключился на лошадей, на проблемы коневодства, в частности — армейского ремонта, и жена «Журналиста», как он именовал, в своем доносе Рекемчука, вдруг оказалась особой, весьма сведущей в этой теме. «Расспрашивала обо всем исключительно она, — подчеркивал сексот, — „Журналист“ же был сдержан, говорил больше о ружьях и собаках…»

Не думаю, что моя будущая мать (именно тогда она носила меня во чреве) проявляла прыть в разговоре по наущению мужа. Нет, он не передоверял ей своих служебных обязанностей. Но, вместе с тем, этот эпизод говорит о том, что он не возражал против ее активности, пользовался ее прикрытием. Как говорят в народе, «муж и жена — одна сатана».

В более поздние годы, уже подумывая об этой книге, я иногда задавал матери вопросы, касающиеся работы моего отца в нелегальной разведке. Но она уклонялась от ответов. То ли была на всю жизнь напугана этой темой, то ли в тридцать седьмом ее крепко потрясли на допросах, как бывшую жену, и она закаялась открывать рот…

Тогда же, в самом начале восьмидесятых — измученный тоской по отцу, безвестностью, — я разыскал через Мосгорсправку адрес его последней, третьей по счету жены, Лидии Михайловны Бурштейн, которая после всего произошедшего жила в Сибири, в Красноярске, работал там режиссером на местном телевидении.

Я написал ей письмо. Она ответила.

В дальнейшей переписке я задал ей несколько важных вопросов, о которых еще будет речь.

Но она тоже была предельно сдержана: «…Командировки были от „музея“, и мы никогда их не обсуждали».

Понятно, что имелся в виду не Музей западного и восточного искусства, где в ту пору работал мой отец, а совсем иное ведомство, задания которого далеки от искусства.

Она знала, что я пишу, читала мои книги, видела фильмы, и потому старалась найти во мне хотя бы отдаленное подобие:

«…Вы же единственный кусочек драгоценного камня, который оторвался от „главного“ и живет в Вас… Черты, которые воспитал в себе Е. Т., очень редкие: выдержка, самообладание, ум, который всё, всё хотел знать и всё знал. Он до смешного добр и изысканно вежлив, этого уже не бывает ни у кого из наших современников. Вы унаследовали ли его пытливость, настойчивость, доброту? Любите ли Человека? Либо придумываете его?»

Боюсь, что она не учитывала той огранки, которую «кусочек драгоценного камня» получил в Сыктывкаре и Ухте.

Еще в ее письме был совет обратиться к известным писателям, с которыми, оказывается, водил дружбу мой отец — к Ираклию Андроникову, Иосифу Пруту. Я был знаком с ними, но они почему-то не спешили делиться со мною своими думами о былом.

Наконец, в одном из писем Лидии Михайловны прорвалась жесткая нотка: «…Спросите об этом у своей матери, она знала всё». Слово «всё» было подчеркнуто.

Я набрался решимости и спросил.

Результат можно было предвидеть.