Мамонты

С трибуны симпозиума в Мюнхене я рассказал о планах «Пика», о его завидном портфеле, показал несколько весьма достойных книг, выпущенных нашими первыми независимыми издателями и пояснил: вот эти книги послужат нам примером!

А затем брезгливо, двумя пальцами, как использованную туалетную бумагу, я поднял несколько несброшюрованных печатных листков, озаглавленных «Похождения космической проститутки» с загадочным авторством и неслыханным тиражом.

Это была, так сказать, первая ласточка вольного книгопечатания, купленная мною на толкучке в Лужниках — впрочем, ее продавали на каждом углу по всей Москве и по всей России: тут тебе и детектив, и фантастика, и эротика — всё вместе, в одном флаконе.

Я с омерзением тряс этими листками перед коллегами по международной книжной ярмарке, ожидая вполне предсказуемой реакции: pfui, schweinerei… what a filth… либо, на худой конец, взрыва смеха.

К удивлению, аудитория не разделила моего сарказма.

Меня лишь спросили:

— Но это покупают?

— Увы, да.

— Ну, и прекрасно… ведь это — бизнес!

И они не ошиблись. Бизнес расцвел махровым цветом.

Через полгода прилавки московских книжных магазинов были сплошь завалены этим дерьмом.

Вскоре пошли слухи о том, что такого-то писателя видели в подземном переходе — он стоял с протянутой рукой. Другой же классик развозит на своей машине, на тачке, на «блядовозке», девиц по вызову — ну, этот всегда умел устраиваться. Третий вообще кайфует: сдал свою квартиру иностранным бизнесменам, а сам живет на литфондовской даче, на свежем воздухе.

Впрочем, наиболее упрямые всё-таки предпочли добывать хлеб насущный профессиональным трудом: шли в «негры», подряжались писать детективы, триллеры, порнуху — вроде того же «Джина Грина — неприкасаемого», вроде тех же «Похождений космической проститутки». Работали под псевдонимами. Но иногда хозяева требовали: «Нет-нет, возьми женскую фамилию — сейчас хорошо идут женские детективы…» А иногда высказывали претензии к стилю: «Что-то ты, браток, не по-нашему пишешь — больно заковыристо, ты бы гнал попроще…»

В писательских кругах прокатилась волна внезапных смертей, загадочных самоубийств.

Но всё это произошло гораздо позже.

А тогда, в Одессе, на симпозиуме по теме «Литература для масс и литература для избранных» мы с финскими писателями просто не вполне понимали друг друга. Мы говорили на разных языках.

Место под солнцем

Ранние детские впечатления обычно стираются из памяти. В этом есть какая-то загадка, вероятно связанная с памятью утробной, генетической, таинственным следом предыдущих жизней.

Вот, казалось бы, на чистый лист должны с особой четкостью лечь штрихи самых первых впечатлений — зримое, слышимое, осязаемое. А от них уже заветвилась бы густая вязь обретаемого опыта.

Но нет. Опыт первых двух или трех лет жизни вдруг стирается начисто, будто мокрой тряпкой со школьной доски. И рисуй всё заново.

Уже взрослым человеком, я часто ловил себя на том, что бываю захвачен самым обычным зрелищем начальных дней зимы: ребенка-первогодка, закутанного, как вилок капусты, лишь глаза наружу. — вывозят на саночках во двор, где только что выпал снег, и на несколько мгновений оставляют в неподвижности, чтобы он привык к открывшейся необычайной картине — всё вокруг бело… И земля, и ветви деревьев, и небо, сыплющее порошу.

Изумленные младенческие глаза, наблюдающие мир совсем иным, нежели он был вчера.

Казалось бы, для меня, родившегося у Черного моря, самым первым и самым сильным впечатлением должно бы стать море. Что может более поразить взгляд и слух, даже обоняние, — чем накат волн, шум прибоя, чем запах соленой купели, раскинувшейся во весь окоём!..

Но нет: моим первым впечатлением был снег.

Ведь я родился в декабре, и первыми месяцами моей жизни были, если употреблять не латынь, а смачную украинскую мову — грудень, сичень, лютый. Белый снег, густо укрывший улицы южного города.

Неужели именно так, с первым морганьем глаз, ослепленных белым, мне был напророчен Север?

Или снежная фантазия так сильно отпечаталась в мозгу лишь потому, что была внезапностью, контрастом, диссонансом в привычной уже для этих широт смене явлений: солнце — жаркое или холодное, дождь — проливной или морось…

Или же это воспоминание оказалось таким сильным, ликующим, по той причине, что по снегу, накрывшему Одессу, меня катала запряженная в санки черно-желтая овчарка Люська?

Ранг этого впечатления укрупнился позднее, когда след собаки Люськи я, уже на склоне лет, вдруг обнаружил в архивной папке Чека, в агентурном донесении, подписанном кодовым именем «Клин».