Читаем Мамонты полностью

Мамонты

Сверху молот, снизу серп —Это наш советский герб.Хочешь — жни, а хочешь — куй,Всё равно получишь…

Вот мы его и получили. Да еще не в натуре, а муляж. Он сделался конфузным символом державы, потерявшей силу и достоинство.

О стекла новоарбатских ларьков плющили носы мальчишки с ранцами на спине, возвращаясь из окрестных школ. Еще бы, здесь ведь выставлены — будто учебные пособия — не только пестики, но и тычинки: надувные резиновые красавицы, в полный рост, со всеми удобствами. Белые, желтые, шоколадные, совсем как живые, безукоризненные в деталях — даже реснички на веках, даже ноготки на пальцах.

Для малоимущих продавались фрагменты.

Но мальчишек интересуют не только продувные бабы.

За стеклами, а подчас и снаружи выставлены пистолеты и револьверы в щегольских кобурах, надеваемых под мышку, или на бедро, или на щиколотку. Причем это не игрушки, а настоящие кольты, вальтеры, беретты, пулевые или газовые, к ним боезапас — патроны, баллончики. Еще паспорта, разрешения, справки с надежными штемпелями. Только гони зеленые, а можно и рубли. Еще тут имеются помповые ружья, ножи, кастеты, кистени, нунчаки… о, тут есть на что посмотреть, глаза разбегаются!

Напротив ларьков, вдоль стен высоток, расположились книжные развалы, и тут такой же точно ассортимент: на пестрых переплетах и обложках — окровавленные ножи, кольты с глушителями, кастеты, нунчаки, черные маски с разрезами для глаз; перепончатокрылые упыри, косматые гориллы, мохноногие пауки, акульи пасти; блондинки с приоскаленными улыбками, обнаженные пудовые груди, свирепые задницы…

Как не позавидовать чужой писательской, чужой издательской удаче!

Чуть позже все эти ларьки уберут, но не потому, что срам, а потому что понадобятся площадки для платных автомобильных стоянок, для парковки у ночных клубов и игорных домов — «Мираж», «Корона», «Метелица», «Черри», «Арбат», — их тут на полуверсте больше, чем в Монте Карло и Лас Вегасе вместе взятых. А тут, понимаешь, подъезжает бандюк на «лэндровере», с ним эскорт блядей, решили сыграть в рулетку, а машину-то и негде поставить… Ларьки уберут, сделают как удобней бандюкам.

А покуда возле универмага «Весна», у входов и выходов, шеренгами, как солдаты, пропускающие штрафника сквозь строй, стоят женщины, держа на весу трикотажные кофточки, ночные сорочки в кружевах, бюстгальтеры, вязаные шапочки, пакеты с колготками, наборы носовых платков.

Меня поразит старуха в очках, которую по виду можно принять и за учительницу на пенсии, и за служащую упраздненной конторы, и за вдову номенклатурного чиновника, — она держит в растопыренных пальцах целый магазин: какие-то пудреницы, пуговицы, пряжки, прибамбасы, — и негромко повторяет одну и ту же фразу: «Да купите же у меня хоть что-нибудь! Иначе я умру…» Но ее никто не слышит, шумно тут, на Новом Арбате.

К шеренге пристроилась девочка лет десяти с плетеным лукошком. Откинула с донышка клетчатое одеяльце, из-под него тотчас высунулась плутоватая мордашка с бусинками глаз. Хомячок поднялся, подобрал к груди лапки, стал с любопытством оглядываться.

Тут я, конечно, не смог остаться безразличным и решил, приличия ради, хотя бы прицениться к товару.

— Сколько стоит твой зверь?

— Я его не продаю, — отвечает девочка.

— Тогда зачем ты тут стоишь?

— Чтобы все смотрели, какой он красивый.

— А-а…

Я чувствую, как комок вдруг подкатывает к горлу, старательно откашливаюсь. Девочка добавляет:

— И чтоб все спрашивали, как его зовут.

— А как его зовут?

— Юрчик.

Киваю девочке, Юрчику. Бреду дальше. Ну нет, еще не всё потеряно на этом свете!

Возвратившись из Одессы в Москву, мы не сразу расстались с финскими коллегами.

Череда протокольных встреч завершилась чинным коктейлем в посольстве Финляндии. Потом были междусобойчики в домашней обстановке: московские писатели пригласили финнов на чашку чаю.

Я жил тогда на Потылихе, у «Мосфильма», в квартире, что была заработана служением в кинематографе.

У меня гостевали самые молодые — Якко Лайне и Иика Вуотила, тот, который дитя Карла Маркса и Кока-Колы. Русского языка они тоже не знали, финского переводчика не было, и мы обходились английским, благо моя дочь Людмила училась в Институте иностранных языков.

Чашкой чаю, конечно, не обошлось, разговор был досужим, светским — вечные проблемы и мировые скорби остались в Одессе, — но запомнились две фразы, касавшиеся недавней страды.

— Поездка в колхоз дала нам больше, чем весь симпозиум, — Сказал дитя Карла Маркса.

— И чем вся советская литература, — не без едкости добавил его товарищ.

Я хохотнул.

Назавтра, поздним вечером, мы провожали финнов домой с Ленинградского вокзала.

Их опять где-то успели подогреть на прощанье.

И белокурая красавица Марья-Леена Миккола, расчувствовавшись, решила вознаградить меня за все причиненные волнения поцелуем, добавив к нему мое имя в ласкательной, по ее мнению, форме:

— Альоша…