Мамонты

Уважаемый Александр Евсеевич!

Ваше письмо внимательно рассмотрено. Мы готовы ознакомить с интересующими Вас архивными материалами в удобное для Вас время. О приезде в г. Киев просим заблаговременно уведомить нас письмом на имя начальника подразделения КГБ УССР Пшенникова Александра Михайловича (252003, г. Киев, ул. Владимирская, 33). По прибытии в г. Киев обратитесь в Приемную Комитета госбезопасности УССР.

Начальник подразделения

A. M. Пшенников

А тут, до чего кстати, звонок из Киева: литературно-музыкальный театр «Academia» хочет организовать встречу московских писателей с общественностью украинской столицы. Очень интересуется народ: что за такой «Апрель»? Показывали недавно по телеку, как крушила его банда чернорубашечников в зале Центрального дома литераторов… Вот и у нас, в Киеве, есть похожие хлопцы, только рубашки у них другого цвета… Я сказал: приеду.

Хотя и не очень внятно представлял, какая роль отведена мне на сцене театра «Academia». Впрочем, своей сцены у театра не было, арендовали зал Института инженеров гражданской авиации.

Хорошо Саше Городницкому: выйдет к рампе, кивнет гитаристу, тот ударит по струнам, и Саша запоет: «…Православный глянь-ка с берега народ, погляди, как Ванька по морю плывет!» — и уже весь зал подпевает барду.

А я что буду делать?

Серозеленая картонная папка лежала передо мною на столе.

Я развязал тесемки, откинул крышку.

Дело № 693

по обвинению РЕКЕМЧУКА Евсея Тимофеевича

Начато 1 июля 1937 г.

Внезапно, помимо воли, всё мое тело напряглось, как перед прыжком, как перед рывком в побег — не разбирая дороги, не видя цели, петляя, сторожко оглядываясь, хоронясь. Главное — успеть убежать подальше, а еще, главнее главного, не выронить спрятанное второпях за пазухой — вот эту картонную папку…

Полно, одернул я самого себя. Успокойся. Никто за тобою не гонится. Никто и ничего у тебя не отнимет.

Ведь сами же пригласили, прислали письмо, вежливо побеседовали. Сами отвели в чей-то пустой кабинет на первом этаже, сказали, куда обратиться, если возникнут вопросы.

Но то ли от самих стен казенного здания на Владимирской улице исходила особая энергетика (чего только ни повидали, чего ни слыхали эти стены!..), то ли во мне самом пробудился дремавший в генах азарт отчаянного риска, данный далеко не каждому человеку, но уж кому дано — тот и выбирает в жизни эту авантюрную стезю.

Я вдруг почувствовал себя в роли.

В одной из тех ролей, которых вдоволь насмотрелся на киноэкранах еще в раннем детстве — разинутый от восхищения рот, округленные от страха глаза, — да и позже, после войны, все эти забойные боевики про советских шпионов. Павел Кадочников в «Подвиге разведчика», где он играет майора Алексея Федотова, а Федотов выдает себя за немецкого офицера Генриха Эккерта, а прообразом Федотова был настоящий советский разведчик Николай Кузнецов, а сценарий этого фильма написал Михаил Маклярский, сам не только писатель, но и матерый ас разведки — и я был знаком с ним лично, он всегда подчеркнуто благоволил ко мне — вероятно, знал моего отца, либо знал о нем то, что мне вот сейчас предстоит узнать…

А в середине 60-х на советских экранах появился фильм «Кто вы, доктор Зорге?» — о немецком журналисте, работавшем в Японии на нашу разведку. Имя было новым, фильм воспринимался как сенсация. И однажды, когда мы с Верой Павловной Строевой чаевничали в моем мосфильмовском кабинете, она вдруг сказала заговорщицким шепотом: «Зорге был щенок по сравнению с вашим отцом!..» Я не верил собственным ушам — ведь я еще не знал ничего, — и смотрел на нее, озадаченно моргая. А она подняла на меня свои фиалковые глаза, столь неожиданно молодые на обрюзгшем лице — глаза навек влюбленной женщины, — и подтвердила кивком: да-да…

Впрочем, я повторяюсь. Я уже рассказывал об этом. Но это от волнения.

Ведь тогда еще передо мною не было серозеленой картонной папки, тесемки которой я только что развязал…

Ну, а потом были «Семнадцать мгновений весны», был Штирлиц.

Вообще-то я сдержанно отнесся к этой ленте.

Уж слишком ладно, как родные, сидели в этом фильме гестаповские мундиры, эсэсовские фуражки на актерах с хорошими русскими лицами — на Тихонове, Броневом, Табакове, Куравлеве, — не сразу и разберешь, кто свой, а кто чужой, кто на самом деле фашист, а кто лишь переоделся.

Я старался подавить в себе эту отчужденность, стыдную для человека, который сам ведь причастен к высокому искусству. А что-то всё равно настораживало…

Но и я, в конце концов, был покорен этим сериалом.

И сейчас всё это вдруг взыграло во мне.