Мамонты

В «Лиманских историях» изображен некий Авердян — самый богатый человек в городе, владевший пятьюдесятью гектарами виноградников, тремя домами, электростанцией и мельницей. Ему уже стукнуло пятьдесят. Его родные братья оказались вертопрахами и мотами. Они не сумели распорядиться толком доставшимся им по наследству богатством. Лишь один Авердян сумел не только сохранить, но и приумножить доставшееся ему богатство. У него была жена, а детей не было…

То есть, как мы замечаем, яркий персонаж из «Лиманских историй» не был точным слепком с Христофора Чинарова.

Вместе с тем, как подтвердил мне Кирилл Ковальджи, этот образ в его романе, конечно же, ассоциирован с реальным лицом. Тому доказательством и фамилия книжного героя — Авердян, — автор как бы намекает на армянские корни прототипа.

В «Лиманских историях» изложена версия внезапной его кончины.

«…У него обострился жестокий геморрой, и врачи советовали как можно больше ходить. Не помогло. Бабки поили его настоем стальника, знахарки сжигали его кровавые исподники и развевали пепел на все четыре стороны… он поехал в Вену, к какой-то мировой знаменитости по этой части. Знаменитость оплошала. Авердян умер на операционном столе, и тело не успели доставить в Лиманск: Бессарабия как раз отошла к Советскому Союзу. Жена Авердяна потеряла в несколько дней и мужа, и всё имущество. Она уехала в Бухарест, бросив недвижимость. А наличных капиталов у покойного почти не оказалось…»

Но это — об Авердяне.

Я же пишу о Христофоре Чинарове.

Мне известна другая версия его смерти, другая легенда.

В дом Чинарова ворвалась банда пьяных громил. К сожалению, среди них оказалось и несколько вооруженных солдат из только что вошедших в город армейских частей. Они ринулись в винный погреб.

Хозяин, взбешенный этим вторжением, попытался остановить непрошенных гостей, встал у них на пути, раскинув руки.

Его проткнули штыком прямо у винной бочки…

Бабушку Феодосию сослали в Сибирь, и там ее след потерялся, ведь через год началась большая война.

Лидию, свою тетку, Тамара разыскала через Красный Крест лишь в 1965 году и забрала в Лондон, под свое крылышко.

Благодаря Лидии, мы и знаем кое-что о событиях того лета тридцать второго года.

Лил дождь.

Меня нельзя заподозрить в том, что я это просто сочинил — для настроения, для фона, — будто бы в тот день и в ту ночь в Аккермане лили проливные дожди.

Я утверждаю это, опираясь на публикацию в американском журнале «Dance Chronicle» воспоминаний Тамары Финн «Мои годы в танце».

И хотя ее самой тогда не было в Аккермане (как помним, она уехала на гастроли в Сергеевку), Тамара тоже настаивает на этом, ссылаясь на свидетельство своей тетки Лидии, которая рассказала ей об этом в Лондоне, тридцать лет спустя: Лидия уверяла ее, что в тот день и в ту ночь на Аккерман обрушился ливень.

Мы должны принять этот дождь, как данность, как символический аккорд стихий, как необходимое природное сопровождение события, о котором пойдет речь.

Ведь не случайно Тамара назвала главу своих мемуаров, посвященную тем дням и тем ночам, с подчеркнутой значительностью: «Летняя драма».

И, пересказывая эту историю, я сам дивлюсь тому, какой поистине шекспировской страстью было напоено всё вокруг в тот день и час.

Итак, лил проливной дождь.

Струи дождя били снаружи в оконное стекло так сильно, что Лидия и ее брат Евграф, сидевшие за обеденным столом, не сразу различили посторонний скребущий звук, доносящийся от того же окна. Умолкли, полагая, что почудилось. Но звук повторился…

Увидели ладонь, прижатую к раме. Пальцы вновь заскребли по стеклу.

Они сидели, застыв, боясь шевельнуться, скованные страхом.

Рассказывая об этом племяннице спустя десятилетия, Лидия подчеркивала, что в тот день Евграф, обычно гуляющий под хмельком с утра до вечера, был трезв.

Окно чинаровского дома располагалось высоко над землей, до него было трудно дотянуться, но вскоре рядом с первой рукой появилась и другая: она тоже скребла по стеклу, стучала, подавала отчаянные знаки…

Взяв со стола парафиновую лампу, Егор вышел на улицу.

Под окном столовой он увидел человека в брезентовом рыбацком плаще с надвинутым на голову капюшоном, прильнувшего к стене, согбенного, промокшего насквозь.

Заслышав хлюпанье подошв, человек нашел в себе силы привстать, распрямиться…

Евграф поднес лампу к лицу незнакомца и чуть не выронил ее от неожиданности.

Он узнал его тотчас, хотя и не видел почти десять лет.