Манагер [СИ]

  Уже двое суток я шёл лесами, забирая вправо от реки — прикинул, что ловить меня должны как раз вдоль неё, а значит, моя задача уйти от неё в противоположную сторону. Переправляться, по понятным причинам, я не собирался, и других вариантов, означало, у меня нет. Лес большой, найти там трудно — это ещё партизаны доказали. Так что я пёр и пёр через джунгли, наугад придерживаясь направления в сторону моря. Обнадёживало одно — море я никак не обойду, а как уткнусь в море, так пойду по берегу влево, до города. Конечно, мне приходило в голову, что там мне не будет очень-то сладко — ну, пришёл я, в порт, к примеру, и что? А где гарантия, что меня опять не захватят и не обратят в раба? Сейчас я даже ниже раба по статусу — совсем никто, животное, бродящее по джунглям. Даже за раба кто-то ответит — он кому-то принадлежит, а я не принадлежу никому и никому не нужен. От чувства своей беспомощности и потерянности у меня просто слёзы накатывались на глаза.

  А в остальном моё путешествие было вполне удовлетворительным — болота возле реки сменились вполне проходимыми и сухими тропами, вытоптанными в густых зарослях разнотравья, громадных грибов и цветов, постоянно попадались кусты какого-то растения, на которых висели жёлтые с красным боком плоды, размером с кулак, вкусом напоминающие сразу и орехи, и яблоки — их плотная сахаристая мякоть прекрасно утоляла голод. Да и голод-то был для меня понятием отдалённым — я почти не хотел есть. Вернее так — есть я начинал хотеть примерно во второй половине дня, а с утра был вполне бодр, весел и полон сил.

  Заметил — что это действовало только тогда, когда я ложился спать на земле, если я забирался на ветку, то просыпался утром голодным, злым, уставшим — проверил.

  Раненая рука меня не беспокоила, более того — рана затянулась и на её месте остался только небольшой шрам. Объяснить я это не мог, поэтому задвинул размышления о случившемся в самый дальний закоулок мозга.

   На третий день я стал ощущать чьё-то присутствие — вот не вижу никого впрямую, но — мелькнёт тень на периферии зрения, затихнут кричащие птицы, или наоборот разорутся — как я читал, это признак того, что меня кто-то преследует, зверь или человек. Если бы это были люди — скорее всего я бы уже лежал связанный, или вообще валялся со стрелой в спине, однако ничего такого не случалось.

  Однако, всё-таки, это были люди.

  Уже под вечер, когда я перелез через толстый ствол упавшего дерева, возле куста со знакомыми сочными жёлто-красными плодами, увидел несколько людей, практических голых, только на причинном месте был приделан какой-то сосуд — вроде выдолбленной сушёной тыквы. Мне сразу вспомнились земные аборигены из джунглей — они носили что-то подобное, и чем сосуд был больше, тем важнее был воин. Мне кажется, что это соответствует желанию некоторых мелких людей купить автомобиль как можно большего размера — джип, величиной с дом, к примеру — чем это не современный сосуд на причинном месте? Сколько раз я наблюдал, как тип в таком джипе медленно-медленно переползает рельсы, возвышающиеся над мостовой аж на сантиметр. Для него джип не средство преодоления пространства и бездорожья, а вот такой написьник — и чем он больше, тем важнее и значительнее чувствует себя этот хозяин жизни. И теперь скажите — далеко ли мы ушли от этих голых дикарей?

  Так вот — дикари были голыми, в написьниках, лица разрисованы белой краской — ну что у них такая тяга к белой краске в джунглях?! А! — вспомнил — белый цвет у многих народов означает, что хозяин разрисованного лица имеет отношение к отправке на тот свет — белый цвет, цвет траура, цвет загробного мира. Эге-ге...не нравится мне их цвет...не хочу я не тот свет. Что там говорил Аркан? Не делать резких движений, не угрожать, не нападать.

  Кстати сказать — аборигены стояли вполне спокойно и не выказывали никаких признаков агрессии — стоят себе и смотрят на меня, как на бегающего во дворе щенка. Один из них отделился от группы и плавными движениями, так, что не хрустнула ни одна хворостинка на земле, подошёл ко мне.

  Минуты три мы рассматривали друг друга — абориген был черноволосым, сероглазым, довольно смуглым — там, где не было белой краски, пропорционального сложения — худощавый, как и все тут, не толстый, и самое главное — ниже меня, на полголовы. Он осмотрел меня, осторожно протянул руку и пощупал мои плечи, которые были шире его плеч чуть не в два раза.

  То, что он нащупал, ему, видимо, понравилось, и абориген повернулся к своим товарищам и сказал что-то на странном щёлкающем, как будто птичьем языке, напоминающем токование глухаря. Подумалось — а ведь он ко мне спиной повернулся. Значит, доверяет? Доверяет — не доверяет. По крайней мере врагом не считает, как я понял. И это хорошо...

  Абориген повернулся ко мне и что-то прощёлкал на своём языке. Я подумал, и ответил — на языке рабовладельцев:

  — Я не понимаю!

  Абориген подумал, кивнул, и на ломаном имперском сказал:

  — Идти со мной. Нет больно. Нет смерть. Гость.